Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
На кухне зажегся свет, послышалось лязганье распорок раскладушки, донесся шепот: «Я сама, тетя Маша!»
Когда хозяйка выходила, Лютров успел через открывшуюся дверь приметить склоненную фигурку девушки, осыпавшиеся на лицо длинные прямые волосы.
В доме снова все стихло. Лютров принялся возиться с застрявшим внизу бегунком застежки на куртке и увидел вдруг слева на полу полоску света, тянущуюся в сторону кухонной двери. Обернувшись, он разглядел из приоткрывшейся кухонной двери призывные взмахи Валериной ладони. Он подошел. Его еще раз поманили, чтобы он склонился пониже.
— У вас есть сигареты?..
Лютров увидел предостерегающе приложенный к губам указательный палец. Он понимающе кивнул и просунул пачку.
Пока она неумело вытаскивала из пачки сигарету, дверь приоткрылась побольше, показалась матово-белая рука, худенькое плечо с пересекающей ключицу бретелькой и кружевное начало сорочки.
— Спасибо, — шепнула она, возвращая обернутую целлофаном пачку.
— Вы ужинали?
Она отрицательно покачала головой.
— Там пельмени, поищите.
Она едва не прыснула от его заговорщицкого тона.
— Как вас зовут?
— Алексей.
— Меня Валерой… Спокойной ночи!
Когда Лютров разделся и лег, он вспомнил, что о Baлерии хозяйка ему уже говорила. Это она наезжает к матери в Энск. Лютров долго прислушивался к тишине за дверью кухни, к тонкому пружинному скрипу раскладушки, представляя ее лежащей на ней, свернувшись калачиком, дышащую кухонными запахами, тяжко томился на своем снежно-белом крахмальном ложе. К удивлению самого себя, он вдруг как-то отчетливо понял, что же объединяет хозяев этого дома — неудавшегося летчика Колчанова и эту расчетливую женщину. Превыше врожденного гостеприимства и даже материнства и отцовства здесь почиталась тихая и прочная сытость. Умри завтра Колчанов, и сюда не преминут завлечь другого, столь же немудрящего и настырного добытчика покоя и обеспеченности.
Собака и впрямь была скверная. Избалованная вниманием и сытой кормежкой, развращенная бездельем, она рано постарела, поглупела и страдала одышкой. По званию это был дратхаар, по происхождению аристократ, хоть и без герба, но с гербовым свидетельством о предках, до пятого колена, как сказал хозяин, когда они ехали в машине. А по существу лентяй и шаромыжник, как и всякий опустившийся дворянин. Воды пес не терпел, подходил к ней с кошачьей брезгливостью и, если нельзя было обойти мелководье, он заглядывал в лицо Лютрову, будто спрашивая;
— Доколе брести-то?
Близко к чистой воде было не подойти, пришлось устраиваться на краю заболоченной части большого озера, на противоположной от восхода солнца стороне раскидистого ольхового куста.
С полчаса Лютров внимательно оглядывал небо над водой, ожидая начала лета утиных пар, но медленно ясневшее небо оставалось пустым.
От края болота, где они с дратхааром без толку отсидели долгую зарю, и до холмов вдали тянулась уже тронутая зеленью равнина. Небо скрыли облака, и, хоть давно наступило утро, все казалось, никак не ободняется. Обходя одну из бесчисленных мочажин в поисках уток, Лютров наткнулся на человека в тужурке на поролоне, какие иногда выдают егерям. Он стоял спиной к нему и скучающе размахивал толстым прутом, целясь в нечто у ног. Подбежавший дратхаар вывел человека из задумчивости. Малое время они смотрели друг на друга. Пес, видимо, подыскивал другого хозяина, пусть с палкой, лишь бы избавил его от утренней сырости и вернул на старый диван в сенях.
Оглядевшись и приметив Лютрова, человек зашагал в его сторону. Шел он улыбаясь, будто с подарком, и Лютров невольно улыбнулся. Хитро сощурив глаза, человек ткнул палкой в сторону обманутого в своих ожиданиях дратхаара и проговорил то ли насмешливо, то ли сочувствующе:
— Испачкался.
Человек был стар, худощав, мал ростом, но быстроглаз и подвижен. Когда он, здороваясь, приподнял треух, нанa его небольшой круглой голове обозначились короткие, совсем белые волосы, не только подчеркнувшие старость его, но и придавшие ей черты благолепия.
— Нетути, видать, дичи-то?
— Не видно, отец.
— То-то и оно, милок, то-то и оно, — по-деревенски напевно посочувствовал старик. — В тридцатом годе утей этих летало — и-их!.. Несметно. Ноне же воронье одно. Оно, сказывают, по триста лет каркают, мать-перемать!
Он оглядел небо, словно выискивая исчезнувших утей.
— Эвон за тобой бугорок?.. Оттуда и до самой реки старица ширилась, угодья, значит. Пересохло. А с чего неведомо.
Грех не помочь хорошему человеку, если ему хочется поговорить.
— Сами-то откуда, папаша?
— А из Сафонова, — он махнул рукой в сторону лугов. — Так и прожил при этой земле всю жизнь.
— Сколько же вам?
— Годов, что ли? А девяносто без одного, о как!.. Холеру помню. Я один и помню. Бугорок я тебе указал, так в ем холерные упокоены, яма в том месте была, туда и носили.
— И много померло?
— Да почитай вся деревня. Мы, Комловы, да Козыревы, да Боковы, да Ярские — только и родов осталось по неизвестной причине. Может, бог уберег, а может, бахтерия облетела, это как хошь понимай.
— Говорят, у вас в Сафонове одни староверы жили?
— Жили… Теперь ни старой веры, ни новой, всяк по своей живет. Вот и я сам по себе живу.
— Здоровье у вас хорошее.
— Ничего здоровье. С молодости не жалился, а теперь пуще. Это ведь как: до полета тянуть тяжело, вроде в гору, а с горы-то, сам знаешь, легше.
Старик все больше нравился Лютрову. От сигареты, предложенной Лютровым, отмахнулся:
— Не приучен. Отец табаку не терпел.
Говорил он выразительно, с легкой хрипотцой и с той непередаваемой опрятностью в голосе, за которой, как за манерой перелистывать книги — угадывается библиофил, виден душевно талантливый человек.
С полчаса они говорили о разных разностях, а когда Лютров посетовал, что взятая им у хозяина собака явно не охотник, старик посоветовал:
— Шагай на гидру. Отмой да верни ее, шельму. Тамошняя вода чистая, колодезная, и берега песчаные.
— Что за гидра?
— Да пруд выгребла эта… машинизация.
— Гидромеханизация?
— Она.
— Намывают что?
— Моют, мать-перемать. Дорогу на Курново.
— Далеко ли идти?
— Не. Пойдем, укажу. Пусть животная поклюеть индивидуально. Корова тут у меня в низине, старуха пасть посылаить, на свежие корма, да опасается, утопнет Буренка в болотине.
Пруд оказался в самом деле недалеко.
Они прошли заросли ольхи, спустились с песчаного берега к воде и, как по команде, остановились. На отмели вполоборота к ним стояла нагая женщина. Она была вся в брызгах. Ладные ноги, медлительная основательность движений…
— Иришка, никак! — охнул старик. — Ей-богу, она… эка ладная баба, мать-перемать… Бежим, однако, милок, не в кине.
Они вернулись на другую сторону бугра и присели у кустарника. Дратхаар вопросительно глядел на Лютрова.
— Матрены Ярской дочка, — доверительно прошептал старик. — В любую непогодь купается. Ишь, где ярдань сгоношила, сюда идти-то в полчаса не управишься… Хороша, а?
— Хороша, старик.
— Блюдеть себя… А ради кого? Ей уж за сорок, а ни мужика, ни робят.
— Что так?
— А пот так. Был у ей муж, эдакий с придурью. Мишка Думсков. Да житья-то промеж них с месяц никак всего и было. К матери сбежала.
— Случается.
— Чего не бывает, — согласился старик, отнюдь не утешившись таким выводом.
Метрах в трехстах над землей пролетел «АН-2». «Видно ли ее сверху?» — подумал Лютров и подивился ревнивому чувству. Когда самолет затих, старик принялся говорить, раздумчиво, повествовательно, как это ведется на Руси, когда рассказчик приглашает посетить прошлое.
— Отец ейной, Павел Ярской, крепкий мужик был, в плотницком деле умелец, веселой души человек. Выпить любил, однако ума не пропивал, не охальничал. Дочь баловал, это да. Услышит бывало-ти, парни из-за Иришки передрались, гордится: «Ай, девка!.. Слышь, мать, председателеву-то парню в месяц не отлежаться. Молодец, Иришка, отцова дочь! Знай наших! Теперь — живи, малец, помнить будешь!» У него присловье такое было — живи, помнить будешь… Да… В девках Иришка-то красавица была, парней возля нее как пчел. Где какая гулянка, она первая плясунья. Отец не противился. «Гуляй, говорит, сколь хочешь, нету моего тебе запрету, чтоб не гулять. Но коли нагуляешь по-бабьему, вот те слово — убью. Одна ты у меня, оттого не пожалею. Не спеши, свое возьмешь». Оно бы и впрямь так было, да тут война. Мужиков вымело. Иные-другие выходили замуж абы как, себя жалеючи, она — нет. Мать говорила, отца ждала, чтоб, значит, на свадьбе погулял, а его, Павла-то, в сорок четвертом под Яссами румынскими убило. А как война прогудела, то и парней-то ей под стать не шибко убереглось. Уходили миром, а вертались по одному… Ты вот скажи, милок, верно ли, будто немцы в охотку воюют, от характера якобы?.. Все-де им нипочем?
