Иван Щеголихин - Дефицит
— Ты, папочка, не волнуйся, у молодых сейчас идет переоценка ценностей, этот процесс изучается, но пока не все ясно…
И ни слова о дворнике, о мерзком эксцессе, как будто она ничего не знает, не слышала, не нюхала, наконец, — ни слова. У нее своя забота. Защищается до последнего патрона, молодец у него дочь, только с победой она пойдет спать, а ты, папочка, не волнуйся.
Оказывается, можно и так прореагировать, как его дочь, и так можно оценить происшедшее — то есть никак. Что же, ему пример. Надо спокойно ложиться спать, уже поздно, а завтра две операции…
Вот так прошел день, вроде бы день как день, не выходной, не отпускной. Чего-то в нем больше, чего-то меньше, плюсы свои, минусы, — день жизни.
Но не слишком ли часты стали у него такие дни? Как будто собирается нечто, накапливается, сбивается в сгусток дурной силы, а потом шарахает то там, то здесь, сея раздражение, недовольство, разладицу. «Вместо чувства долга сейчас жажда счастья…»
Он выкурил еще сигарету и пошел в спальню. Марина уже спала в белом сугробе постели, слабо светил голубоватый ночник, она открыла глаза на его шаги, блеснули белки глаз, пожелала ему липким шепотом: «Спи спокойно…» — и повернулась на другой бок. Он лег, задремал, вроде бы уснул, прокручивая кино в подъезде, и проснулся в больнице.
4
Перед обедом пришел парикмахер, хроник-язвенник, и побрил Малышева. Марина впопыхах не догадалась положить ему ни бритву, ни зубную щетку, спешила погрузить его, пока жив, и довезти до больницы. После парикмахера зашел заведующий отделением, представительный казах, бесстрастный, спокойный, пожал руку Малышеву и сказал, что ему звонил Харцызов, председатель горисполкома, и справлялся о здоровье Малышева. О звонке завотделением говорил спокойно, как о неизбежной процедуре при госпитализации, он привык уже, к нему кладут ответственных товарищей, и родственники, естественно, мобилизуют других ответственных на авторитетные звонки — озадачить персонал, призвать, обязать и прочее. Еще одно веяние времени, раньше такого не было, а теперь стало обычаем, Малышев по своей работе знает — родственники почти каждого больного стараются, заручиться поддержкой влиятельного человека или учреждения, стараются выйти на знакомых Малышева, но непременно позвонить, напомнить, не думая при этом, что звонки в сущности говорят о неверии персоналу, как бы уличают его в заведомой недобросовестности. Не позвонишь вовремя, так и стащат больного в морг, что называется, не глядя. Можно при желании понять просителей, ходатаев, человек обезличен в потоке больных, поэтому, хотя бы в критическую минуту, необходимо его обозначить. Но даже если поступает «обозначенный», кто-нибудь известный, звонков еще больше со всякими-такими просьбами, предостережениями, а то и угрозами — смотрите там! Одним врачам звонки тешат самолюбие, растят чувство самоуважения — вон кто мне звонит, вон кто меня просит, — другим же звонки мешают, возмущают их недоверием к медицине вообще и к ее служителям в частности.
После завотделением пришла старшая сестра, высокая красавица с черными глазами, представилась: «Меня зовут Макен», и опять о звонках — из глазной больницы, из областной газеты, из женской консультации (тут уже Марина постаралась да и не только тут), — все беспокоятся о состоянии здоровья хирурга Малышева.
— И вам тоже звонили, — сказала Макен седовласому соседу. — Из театра, передавали привет и наилучшие пожелания.
— Спасибо-спасибо, — торопливо поблагодарил ее старик. — Я жив, я здоров, только, пожалуйста, никого ко мне не пускайте! Кроме жены и двух актеров — Ковалева и Астахова. — Он явно заволновался. — Больше никого, прошу вас. Ни в коем случае директора, избавь нас бог от этаких друзей. Предупредите на вахте или на проходной, как это у вас называется. Пожалуйста, не перепутайте — только жену и актеров, если придут, Ковалева и Астахова.
Сосед его, видимо, актер и попал сюда скорее всего в связи с Жемчужным. Еще одно следствие «жажды счастья».
— Хорошо, Константин Георгиевич. Я знаю вашу жену, она уже приходила, и Ковалева знаю, и Астахова, да всех, весь театр. В школе я сама чуть не стала актрисой.
— У вас отличные внешние данные, — сказал старик бесстрастно-любезно.
Она поблагодарила, но темой не увлеклась и ни слова про Жемчужного — замечательная сестра. Вот такие и должны работать в больнице, тактичные, сдержанные, неплохо бы и с внешними данными, как у Макен.
— Какие у вас пожелания, может быть, есть претензии к нам? — спросила она с обезоруживающей улыбкой.
Малышев ответил, что никаких, а сосед опять повторил, чтобы не пускали директора.
— Только, пожалуйста, не перепутайте!
Макен обещала, белозубо улыбнулась и вышла.
«Мои сестры улыбаются редко», — отметил Малышев как недостаток.
— Радио вам не помешает? — спросил сосед.
Малышев помедлил, сказал:
— Помешает. Ливан, Бейрут, бомбежка.
— И беспомощность объединенных наций. Понимаю вас, досадно. — Старик лег неслышно, койка даже не скрипнула, заложил руки за голову и уставился в потолок. — История, к сожалению, ничему не учит… А вы постарайтесь сосредоточиться на чем-то светлом, что-нибудь из молодости вспомните. — Он положил себе платок на лицо и ровно засопел.
Что же, угадал старик, молодость его действительно была светлой — от белого халата и самонадеянности здорового человека. Началась его жизнь с больницы — палаты, халаты, анамнезы, глаза больных с мольбой, с надеждой, со страхом, искаженные болью лица и голоса, — и твоя власть, твоя нужность и твоя значительность. Но вот развернулось нечто, перевернулось нечто — и ты уже пациент. В той же самой среде, но совсем в другой, в противоположной роли, а она невыносимо скучна, бессмысленна, не думал он прежде, что это так плохо — болеть, значит, его больные хорошо перед ним держались. Какое у него сейчас лицо? Ломит глазницы, ломит затылок, тошнит… Индусы делят одну свою жизнь на несколько, четко осознают границы, дробят целое обоснованно и для себя убедительно, и живут дальше с новой надеждой и с новой задачей. Наверное, и у него кое в чем отчетливо началась вторая жизнь. Там была боль извне, а теперь вот — изнутри, там — смотрел, а здесь — терпи и не показывай. И как все это продолжится, чем все будет оправдано, пока неизвестно.
Вошла сухонькая седая старушка, халат внакидку, согбенная, но голову держит прямо, она будто привыкла нести тяготы, не сдаваясь. Сосед бесшумно поднялся, и они пошли на балкон — «чтобы не мешать вам», — прикрыли двери, однако слышно было, что заговорили о чем-то весьма важном, серьезном, особенно горячо и непримиримо говорила старушка — ну зачем? Малышеву хотелось крикнуть туда, за дверь: «Хватит! Говорите о пустяках!» И как врач щадил их, и уже как больной.
Многое меняется от боли, если не все, от угрозы конца тонут различия между абстрактным добром и злом, одно зло остается, конкретное — боль. Слепая, нежданная, неподчиняемая и более всего несправедливая. Выравнивает, а то и переставляет значения, нагло делает правыми тех, кто спешит жить, кто насыщает каждый день счастьем подлинным или мнимым, — не все ли равно? И дочь его права, а он — нет со своими требованиями урезать радости. И Витя-дворник прав, скрашивая свои серые дни бормотухой. «Этот процесс изучается, но не все еще ясно», — сказала Катерина. Ему теперь ясно, видно ему из той щелки, что оставила боль, — живи, дочь, как хочется, больше радуйся и прости меня, грубияна…
Старушка ушла, сказав Малышеву: «Всего доброго, будьте здоровы», голова седая и лицо белое, а глаза черные, ясные, они многое повидали и не померкли, нельзя ее называть старушкой — женщина. Сосед тихо опустился на койку.
— На свете счастья нет, но есть покой и воля. — Он прикрыл глаза опрятно сложенным носовым платком. — Прошу обратить внимание, доктор, — древний способ согревать переносицу при бессоннице. Дарю вам на память.
Малышеву согревать переносицу нет надобности, сейчас ему лучше пятки согреть, чтобы кровь от головы отлила и он бы перестал думать.
— Гений есть дар преодолевать лихую годину, — отчетливым баритоном продолжал сосед, настроенный на бодрый лад беседой с женой. — Если один стал слишком свободным, другому обязательно будет слишком тесно. Преодолеем? — У него, видимо, тоже была своя система. — Спите, доктор, покой и воля.
Малышев закрыл глаза, в ушах стучал пульс, гулко, как метроном, подушка будто полая, он то дремал, то снова просыпался, кровь распирала череп, плыли цветные круги и тошно было, муторно, мешанина в голове и досада на себя, на свое тело, на предательские сосуды…
Появилась Алла Павловна, вошла с улыбкой, Малышев не дал ей и слова сказать, заворчал:
— Где вы так долго ходите? Жду вас, жду. Садитесь рядом и никуда не ходите.
