Иван Истомин - Живун
Вдруг Хадане опять громко зарыдала.
— Ой, не могу я без чума! Ой, не могу!.. Поставьте чум обратно!.. — повторяла она.
— Да, чум придется поставить, — твердо произнес Волжанинов.
— Зачем ставить? Ведь уже в дом вселились! — удивился Тэтако.
— Нет, еще не совсем вселились, — парторг стоял возле старухи, заложив руки назад. — Чум надо поставить рядом с домом, возле крыльца. Места хватит.
— Что вы, Максим Иванович, — воскликнул Алет.
— Разве ты не видишь, как все это переживает твоя мать? — Волжанинов глядел на Алета. — Неужели тебе не жалко ее?
— Почему не жалко? — Алет посмотрел на вздрагивающие от рыдания плечи матери. — Но это же позор: дом, а рядом чум…
— Не-ет, так не пойдет, Максим Иванович! — сказал Тэтако. — И без того не можем с чумами разделаться, а тут нате вам — чум посередине поселка! Что это за оседание?!
— Но не век же он здесь стоять будет! — разъяснял парторг. — Вот сейчас последнюю кочевку уже сделали, осталось преодолеть еще несколько шагов. И Хадане их преодолеет, непременно преодолеет!
— Правильно, Максим Иванович, правильно! — вскочил с места Ямай. — Чум поставить надо. Мы со старухой там и тут жить будем. Маленько привыкать надо, так я думаю!
Волжанинов посоветовал Алету сейчас же поставить чум, но Алет заупрямился и даже рассердился.
— Что я, дурак, что ли? Засмеют же все, — с сердцем сказал он и бросил взгляд на Сэрне.
Та ответила, что ничего плохого тут нет, надо посочувствовать старикам. Галина Павловна добавила, что у Хадане слабое сердце и надо ее поберечь. Председатель, поразмыслив, присоединился к мнению Волжанинова.
— Чум вам будет вместо веранды, — пошутил он.
— Ну и поезжайте сами за шестами, если так! — окончательно рассердился Алет.
И не поехал. Шесты привезли без него, однако чум он собирал вместе со всеми, только был страшно зол и ни с кем не разговаривал. А мать, видя, как за окнам вырастает ее привычное жилище, успокоилась, даже сама поднялась на ноги и вместе со стариком начала собирать свои пожитки.
* * *Небольшая семья Тэседы жила в двух жилищах. Старики спали в чуме, а сын — рядом, в доме. Хадане не умела готовить пищу на плите и кухарничала в чуме, а ели с первого дня на кухне. Так прошло несколько дней.
Начались сильные холода и бураны. В одну холодную и метельную ночь старики замерзли в чуме и перебрались в дом. Правда, спали они на полу — лечь на кровать побоялись: с непривычки можно упасть и ушибиться.
Буран бушевал много дней. Алет хорошо отапливал дом, и старики были довольны. Однажды Хадане призналась, что она не умеет жить в доме и ей нужна помощница.
Алет понял, о чем говорит мать, и вскоре Тэседы сыграли свадьбу, а заодно и новоселье.
Старуха подолгу бывала в чуме, но он скорее напоминал подсобное помещение, а не жилье. Даже железную печурку не всегда она подтапливала, экономя дрова для дома. Так было зимой.
Когда же закапал первый дождик, Ямай и Хадане собственноручно сняли с чумовых шестов нюки — выделанные, сшитые вместе оленьи шкуры, чтобы они не промокли. Попутно разобрали и черный, закопченный скелет старого жилища, небрежно выбросив сухие жерди к дровам.
* * *…Вспомнив все это при виде ледохода, Ямай невольно оглянулся назад. За спиной стоял, словно выточенный из мамонтовой кости, новый дом, в его окнах отражались веселые солнечные блики. В одном из окон старик увидел лицо жены и помахал рукой, вызывая ее к себе.
Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.
— Ты зачем меня звал? — спросила она мужа.
— Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, — Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.
Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибами реки.
— Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, — сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: — Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.
— Правду говоришь, старуха, — Ямай нежно коснулся рукой жены. — Я тоже только что об этом думал.
Хадане взглянула на мужа.
— Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют себе.
— Это у них тоже последняя кочевка, — кивнул остриженной под польку головой Ямай. — Только для них это погибель а для нас последняя кочевка — счастье. Так я думаю.
И оба улыбнулись.
1961
ЖИВУН
Роман
Глава первая
Прощайте, Мужи!
1
Летели
стая
за
стаей
лебеди,
гуси,
утки…
Мчались быстрее выпущенной из тугого лука стрелы.
Радостный гомон оглашал поднебесье:
— Клун, клун!.. Га-га-га!.. Свию, свию!..
Скорей, скорей в родные гнездовья! В понизовье Оби — белые приполярные ночи, синие разливы рек и озер.
Люди задирали головы, с нежностью встречали пернатых путешественников, кричали приветливо:
— Давно ждем вас! Худа никогда не приносили! Давайте жалуйте к нам, на свою родину!..
Теплели глаза, смягчались лица, ожиданием чего-то хорошего наполнялись сердца.
Не зря молвится: доброе весной рождается…
* * *Именно в эту пору четыре семьи уезжали из Мужей на новое поселение.
Все село только о том и говорило.
Из Мужей еще никто не уезжал насовсем.
Сто лет стоит село на крутом берегу Малой Оби, что течет вдоль Приполярного Урала. Первые поселенцы, начавшие рубить здесь избы, давно покоятся под могильными крестами. Было в Мужах с десяток дворов, теперь перевалило за полтораста. Вырастали дети, отделялись, строились. За лесом дело не вставало. Вокруг вековые кедры да лиственницы! Молодые семьи, словно поросли, коренились, пускали побеги. Те от себя. Так усадьба за усадьбой ширились Мужи. А еще случалось, по дремучему урману забредали сюда редкие странники — беглые. Приживались, обзаводились немудреным хозяйством. На всех хватало рыбы в Оби, зверя и птицы в тайге. Летом приходили пароходы, купцы забирали рыбу, пушнину, в обмен давали снасть, порох-дробь, ружья, соль, муку, картошку, лук, особенно любимый женщинами, — в чай его кладут, как ягоды. Водку — само собой. Жили. Сыты через край не были, но и голодом не сидели. На сторону не уходили. Разве девку какую замуж выдадут, отпустят в другое село, если своих женихов не хватало.
Семьями уходили из Мужей впервые.
А все Варов-Гриш, Гриша-балагур, забавник. Сдружился с Куш-Яром и пошел народ баламутить.
Куш-Юр — что он понимает в зырянской жизни. Гологоловый! Неводил? Нет. Зверя промышлял? Нет. Политический… Кабы не пошел против царя, знал бы он, что есть на свете Мужи? Ну и живи, коль в селе остался. Назначили властью — ставь печать, речи говори, у кого охота есть — помозолит уши.
Балагур, он и есть балагур — чего с Гриши возьмешь! Хлебнул горя на войне, в плену у немцев помытарился, домой еле ноги приволок, мать и жена не сразу признали — исхудал, как олень в гололедицу. Хоть и четвертый десяток живет, а в голове так ничего и не прибавилось, право слово. От дорогих могил уходит, от родных уходит, от своего народа. Уже не помрачение ли в уме?
Так рассуждали иные старики. Их поддерживали другие:
— За коим лядом людей с места сбивать? Зырянин — не ханты, не ненец, оседлый он спокон веков.
Молодые — те горой за Варов-Гриша:
— Молодец, что уходит! Мужи — земля-плывун. Бродница — грязь да лужи. Того и гляди, светлым днем утопнешь. В непросмоленных пимах — все равно что без обувки. На неводьбу ли, по селу ли — в броднях. Жаль только — не позвать будет дядю Гришу на посиделки, не послушать его певучей тальянки, нежных и шуточных песен, его занятных сказов про иные края, где малиц не носят, в пимы меховые не обуваются, где не бывает белых ночей, а люди живут в высоченных избах — одна над другой, и никакая лесина, хоть небо подпирает, не скроет этих изб, и ездят там люди на двух колесах — ногами вертят и катят, катят… Во-он где побывал, что повидал дядя Варов-Гриш! Бывалый мужик. Раз надумал ехать, значит, так надо, так хорошо. Пускай едет. Мы за ним следом.
— Во-во, — ворчали старики, — куда балагур, туда и ветрогоны. Мужи — святое место! Вода-то в ближнем озере и зимой подо льдом не застойная, не заморная, без ржавого духа. Рыба в ней не дохнет. Из-за родников-живунов. Живун — место наше! Другое такое поищите. Деды-прадеды были не дурнее, знали, где домиться. Жили — слава богу! Кому что суждено, то и получали.
