Ирина Велембовская - Сладкая женщина
— «Мама варила кашу. Катя кашу ела…»
Его локти, которыми он уперся в стол, были порваны, у ворота не хватало пуговок. Придя из школы, он снял корявые ботинки и теперь стоял только в носках, из которых торчали маленькие грязные пальцы.
— Мама, да что же ты так его водишь? — недовольно заметила Аня. — Рваное все на нем.
— Озорничает много, вот и рваное, — сказала бабка. — А с меня теперь не больно спросишь: я вам не молодая ведь, все свои сроки отработала…
И «баба Нюха» вдруг заплакала, захлюпала. Аня поймала ее взгляд, брошенный на Николая Егоровича. И поняла: мать расстраивается потому, что зять ей не понравился, совсем на другого рассчитывала, на молодого и на красивого. Хотя Аня и постаралась, чтобы Николай Егорович выглядел поинтереснее, но «бабу Нюху» обмануть было трудно: та в свое время знавала красивых мужиков.
Чтобы удержаться, не сказать ненужного, бабка ушла в огород. Там дергала к столу позднее луковое перо и потихоньку горевала. Следом за ней вышла и Аня.
— Мама, ты что это номера выкидываешь?.. Николай Егорович тоже понял, что не имел успеха у тещи.
И подвинулся к Юре:
— Пятерок много уже получил?
— Много, — тихо сказал Юра. Он присматривался.
— По какому же предмету?
— По всем.
— И пишешь чисто?
— Не очень… Скажите, а почему у вас такой глаз? Николай Егорович в первый раз улыбнулся.
— На войне мне выбили. У меня только один свой. А этот стеклянный. Точно в цвет не подобралось.
Юра подвинулся к отчиму совсем близко.
— А вы им видите?
— Нет, ничего не вижу. Одним обхожусь.
…А в огороде в это время шел совсем другой, более нервный разговор.
— Не пойму я, чего тебе надо, мама, — уже сердясь, говорила Аня. — Мне с ним хорошо, а тебе какое дело?
Мать мяла в пальцах луковое перо и дрожала губами.
— Ты смотри, как он к ребенку отнесся… Ты еще не знаешь, как другие женщины с мужьями на этой почве мучаются.
С крыльца сошли Николаи Егорович и Юра.
— Можно мы минуток на десять гулять пойдем? Вон Юрий мне что-то показать хочет.
Они пошли по деревне, ветер гнал им в спину опавшие кленовые листья. Юра шагал чуть вразвалку, руки кинул за спину, изображая взрослого. Николай Егорович поглядывал на него и соображал, как бы его сегодня подстричь немножко. И если есть возможность, то и отмыть. Зарос парнишка, а ведь ему завтра опять в школу.
Они вышли к сараям, стоявшим на отшибе, посреди сжатого, пустого овсяного поля.
— Что же ты мне показать хотел? — спросил Николай Егорович.
— Да ничего. Пусть они там себе разговаривают а мы тут с тобой будем.
Николай Егорович помолчал и сказал:
— Хороший ты мальчик.
Они присели на ворошок соломы. Из-под него выбежала мышка полевка, но Юра не испугался.
— А ты можешь свой глаз снять? — спросил он.
— Могу.
— Тогда ты лучше его не надевай. А завяжи глаз черной повязочкой. Всем будет понятно, что ты инвалид Отечественной войны. А так не понятно.
— Ты думаешь? Ладно, сделаю.
Юра посмотрел очень пристально на Николая Егоровича. И осторожно потрогал не очень чистыми пальцами его попорченную ранением щеку.
— Только я боюсь, что тебе мама не разрешит: с глазом красивее.
Николаю Егоровичу стало не по себе: ведь что-то он думает сейчас, этот рыженький пацаненок!.. Видел их с матерью вдвоем какой-нибудь час, а уже построил выводы. Но Николаю Егоровичу было радостно, что всего час потребовался, чтобы они с Юрой сошлись.
Над голым полем промахали крыльями отлетающие грачи. Юра сделал движение руками, как будто целился в них. Большой нос его озяб. Он подобрал под солому ноги.
— Сколько уж ты в деревне живешь? — спросил Николай Егорович.
— Давно. Два года.
Николаю Егоровичу Аня далеко не все рассказала относительно Юры. Он и сам родился и вырос в деревне, и ничего необычного в обстановке, которую он застал в доме у тещи, для него не было. Наоборот, ему, проведшему детство в крайней бедности, сразу бросился в глаза хороший достаток, только, пожалуй, порядка не хватало. Но было как-то тяжело, что они с Аней в Москве ходили по театрам, по гостям, а тут дичал этот малый в обществе бабки-нелюдимки. Ну ладно еще летом, туда-сюда побежит, в лес, на речку. А зимой-то как же они?..
— Замерз? — спросил Николай Егорович Юру.
— Нет, я мальчик не зябкий, — сказал тот, желая, видимо, продлить их разговор наедине.
…Дома их ждал стол с ужином.
— Ну что он там тебе интересного показал? — уже поладив с матерью, весело спросила Аня у мужа.
— А это уж у нас с ним мужской секрет, — тоже весело ответил Николай Егорович.
Они пробыли в деревне три дня. Больше Николаю Егоровичу с Юрой погулять наедине не пришлось: стенкой полил дождь, еще похолодало. Бабка топила печь.
Юра пришел из школы и увидел, что мать собирается к отъезду. Он все еще не надеялся, что его возьмут с собой, и отнесся к этому внешне спокойно. Достал из сумки тетрадку с пятеркой и показал Николаю Егоровичу.
— Еще одну получил.
— Молодец!
Аня сказала не без волнения:
— Видишь, Юрочка, я вам с бабушкой денег оставляю. Мы тебе книжки вышлем и тетрадки. Бабушку не обижай, слушайся. Тогда мы и тебя в Москву возьмем.
— Это когда? — серьезно спросил Юра.
— Скоро… На тот год.
Провожать до станции Юру тоже не взяли. В последнюю минуту он в темных сенях повис на руке у Николая Егоровича, но ничего не сказал, чтобы не услышали мать и бабка.
Аня поручила мужу нести корзинку с яйцами и ведро с солеными грибами. Николай Егорович утратил весь свой франтоватый вид. Но это делали не корзина и ведро: попорченное ранением лицо его было так мрачно, так опустились плечи и виновато выгнулась спина, что казалось — идет по деревне не сорокалетний мужчина, а какой-то невзрачный старичок. К тому же и дождь моросил…
— Да ладно, Коля, — уже в вагоне сказала Аня. — Ты же видишь, что я и сама переживаю. В школу его в Москве в шесть лет не примут, а тут он уже при деле и к маме привык.
Николай Егорович поднял на жену свой единственный глаз и вдруг тихо произнес ругательную фразу. Никогда Аня от него ничего подобного не слыхала и поэтому очень испугалась. Ей и не понятно было: кого Николай Егорович, собственно, ругал: ее самое, угрюмую тещу или судьбу…
Аня оправилась от испуга и сказала дрожащим, обиженным голосом:
— Что это ты, Коля, себе позволяешь? Считаешься культурным человеком…
…Юру они взяли из деревни на следующую осень. Бабка плакалась:
— Теперь и съесть ничего не захочешь — одна!..
— Мама, я поперек своему мужу не пойду, — сказала Аня. — Он Юру усыновить хочет.
«Баба Нюха» во всем видела корысть:
— Как не хотеть! Своих-то нету.
Аня по поводу «своих» помалкивала. Пока с нее хватало: есть один сын.
Юре купили новое пальто, и сразу же по прибытии в Москву Николай Егорович повел его в парикмахерскую. Потом они посетили зоопарк и Музей Вооруженных Сил.
— Я хочу быть военным, — серьезно сказал Юра.
— Почему?
— Как почему? Разве не нужны разведчики? Столько книжек про это!..
Вечерами Юра читал вслух, читал очень бойко, с выражением. Аня прислушивалась немножко испуганно: это в восемь-то неполных лет!.. Что же в двенадцать будет? Этак дурочкой рядом с ним окажешься.
В первую ночь Николай Егорович встал и поглядел, как Юра спит. Для мальчика еще не было одеяла, он лежал под Аниным старым пальто, от которого пахло химчисткой и невыветрившейся ванилью.
«Голова у него не разболелась бы», — подумал Николай Егорович.
Некоторое время он, рискуя отвыкнуть от протеза, не носил своего искусственного глаза и прятал ранение под черной повязкой. Ане он не сказал, что это он делает для Юры, а сказал, что самому так легче.
Юра не ластился к отчиму. Но Аня замечала, что смотрели ли телевизор, обедали ли, играли ли в лото, Юра всегда садился рядом с Николаем Егоровичем, а не с нею. Свой школьный дневник он показывал только ему. Обращаясь к отчиму, Юра словом «папа» не злоупотреблял, зато в третьем лице он произносил это слово часто и с радостью:
— Когда папа придет? Мы с папой пойдем!..
Каждую субботу они с Николаем Егоровичем совершали поход в Ямские бани. В квартире была ванная, но все равно они предпочитали баню. Тут Юра, не рискуя показаться подлизой, изо всех сил тер мочалкой узкую спину Николая Егоровича. Тут увидел он впервые все его швы и шрамы и в порыве детской благодарности за подвиги прижался к ним своим намыленным животом. Он помнил, как в деревне раза три в зиму его мыла в корыте бабка, как это его раздражало и как он всячески от этого мытья увиливал. А теперь он только и ждал, когда Николай Егорович наберет в шайку воды, даст ему пощупать, не горяча ли, положит его на лавку и одной горстью будет поливать ему на спину, а другой рукой будет мылить и полегоньку тереть. Николай Егорович приучил Юру и париться. Потом он выпивал кружку пива, а Юре покупал лимонаду, и они выходили из бани и всю дорогу до дома веселились: такие они оба были чистые и красные.