Петр Замойский - Лапти
Прибегали ребятишки звать матерей, стучали мужья в окна, никто с места не двинулся. Слух о бумаге с огненными буквами давно ходил по селу. Говорили, что эта бумага уж есть, есть она и у Юхи. Бабы надеялись, авось Юха покажет им ее, но Юха только намекнула и перешла на другое: о летающем гробе, который никак не «принимает» земля, потому что покойника без попа хоронили.
Алена, жена Никанора, на этот раз пришла от Юхи едва волоча ноги. Дрожащим голосом рассказала все, что слышала. Никанор обругал жену, отвернулся к стене и заснул. Но Алена не спала всю ночь. Утром возле открытого окна услышала шорох и не успела сообразить, в чем дело, как чья-то рука бросила конверт на стол.
«Либо письмо, либо повестка мужику».
Взяла конверт, положила в шкаф.
«Надо печь затапливать. Скоро стадо прогонят».
Затопила печь, поставила варить картошку. А из головы все еще никак не выходил гроб. О папе римском она почти не думала. Папа был где-то под Киевом, стало быть далеко, а вот гроб… гроб может оказаться и на их кладбище.
Во время завтрака подала конверт Никанору. Тот разорвал его, вынул письмо и принялся читать. Сначала удивлялся, потом стал хохотать.
— Что это ты, мужик, ржешь? — глядя на него, улыбнулась Алена.
— Как же, дура такая, не смеяться. Говорил, учись грамоте. Письмо-то ведь тебе прислано.
— Будет зря, — удивилась Алена. — Кто мне письмо пришлет? Нешто племянник из армии?
— Может быть. Только который, не знаю. Сколько их у тебя, племянников?
— Пес их пересчитает. Ну-ка, почитай.
— Ладно, слушай.
И Никанор прочитал:
«Слава в вышних богу».
— Будет тебе, — отмахнулась Алена, — что ты зря!
— Упросила читать, слушай…
НАКАЗВо имя пресвятой богородицы не забывать тебе страдальца Иисуса. Близится страшный суд, и будь тут. Молись, откладывай сорок поклонов и столько же «господи помилуй». Не будешь делать — гореть в аду. И приказ царя Давида: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Это выполни. А скоро папа римский — плохо будет. Рать несметная, пушки. Он изничтожит колхозников, комсомольцев, коммунистов.
Размножь приказ десять раз и передай другим.
— Господи, вот грех-то, — проговорила Алена, заглядывая в бумагу.
— Да, баба, дело дрянь, — усмехнулся Никанор, засовывая бумажку в карман.
Встали ребятишки, умылись и тоже уселись за стол.
— Ты что же сама не садишься? — обратился к жене, которая места себе не находила.
— Я уж после.
Встретив в совете Алексея, Никанор показал ему бумажку.
— О папе римском? У нас уже есть!
— Паники не будет? — спросил Никанор.
— Видишь ли, пока папа еще под Киевом, нам беспокоиться нечего. А тебе поручение от совета; сходи-ка к Юхе, высели ее из дома.
В это время вошла Минодора. Оглядевшись, решительно заявила:
— Скажите Пашке, ни в кухарки, ни в колхоз не пойду. Слава богу, вовремя опомнилась.
— Бумажку, что ль, получила?
— Ка-кую?
— О папе римском?
Минодора и рот раскрыла. В недоумении глядела то на Алексея, то на секретаря сельсовета.
— Ну, вот что, — сказал Алексей, — в колхоз мы тебя приняли жалеючи. Только радости нам от тебя, видать, будет не много. Иди домой, на твое место десять баб охотятся.
Минодора не уходила. Думала, что ее опять, как и раньше, будут уговаривать, а оказалось вон как! Иди! Хотела что-то сказать Алексею, но тот прошел мимо, даже не взглянул. Постояв в нерешительности, вышла.
Юха с сестренкой пропалывали помидоры. Никанор позвал ее в избу. На кровати лежала старуха, на лавке сидела Аниська, расчесывая волосы. Никанор прямо заявил Юхе:
— По решению совета вы должны перебраться отсюда в свою прежнюю избу. Тут будут ясли.
Ничуть не удивившись, Юха ответила:
— Из этого дома, поколь жива, никуда не пойду.
— Кроме того, — продолжал Никанор, — очисти двор, захвати кур. Огород оставляем за тобой.
— Сказала: не пойду — и не пойду.
— Старик дома?
— Он нам не родня.
— Знаю, у вас фамилия другая, Горбачевы. Так вот, Горбачева Варвара, если к вечеру не очистишь дом, выкинем на улицу.
— А право имеете? Я беднячка!
— Что ты беднячка, про то нам тоже известно.
— Куда мужика угнали? — сразу закричала Варюха.
— Об этом бандите речь не хочу вести.
— Может, я брюхата, — заплакала Варвара.
— Это дело меня не касается.
— На бедных набросились? — взвизгнула Юха. — У меня мать при смерти. Куда я с ней? Мамка, — обратилась к старухе, — что молчишь? Выселять нас пришли. Плачь, мамка. Аниська, — повернулась к глупой девке, — совет выгоняет нас. Опять пойдешь по чужим людям. Плачь, Анисьюшка.
И Юха завыла в голос. К ней сразу присоединились еще три голоса. Такого оборота дела Никанор не ожидал. Он глядел то на одну, то на другую. А на крик и на вой женских голосов с улицы к окну уже налипли ребятишки, потом стали подходить бабы. Скоро у избы образовалась толпа. Одни были довольны, что Юху выселяют, другие принялись ее защищать. Юха услышав, что ее кто-то защищает, распустила свои рыжие волосы, терла ими глаза и громко выкрикивала:
— Я беднячка! Права не имеете! Я в суд подам. Нате, нате! Терзайте меня в клочья! — и начала рвать на себе кофту.
Стараясь сдерживать себя, Никанор, насколько было возможно, спокойно заявил:
— Тебя, что же, придется арестовать?
— Арестуй, арестуй, — зачастила Юха. — Вместе с моим мужем в тюрьму посади!
К окну подошла Любаня, кивнула людям на Юху:
— Ишь расселась в кулацкой избе. Какая беднячка нашлась!
— А ты кто, сволочь? — сразу набросилась на нее Юха.
— Я колхозница, — ответила Любаня, — а вот кто ты, говорить тошно.
— Сама хвост посуши на заслоне, — метнулась Юха.
— А твой никогда и не просыхал, — ответила Любаня.
Скоро к окну подошла и Устя. Ругань она заслышала еще в самом конце улицы.
«Ну, теперь будет дело, — подумал Никанор, — как бы, черти, не подрались».
Хотя Устя знала, в чем дело, но притворилась незнающей. Оглядев баб, она спросила:
— Это что они схватились?
Ей охотно ответили. А Любаня, как только завидела свою подругу, смолкла. Поле брани она всегда охотно уступала Усте.
— Неужели она Любаню сволочью обозвала? — переспросила кого-то Устя.
— Ей-богу, обозвала, — подтвердили ей.
— Эта? — указала пальцем на Юху. Затем, смерив ее презрительным взглядом, звонко начала: — Эта потаскуха, шинкарка, сплетница? — Обратилась к бабам: — С каких же пор, бабыньки, наших колхозниц стали сволочами обзывать? И кто такую власть кулацким снохам дал?
Не давая выговорить Юхе ни слова, Устя по косточкам принялась разбирать ее. Она перечислила все: сколько раз ходила Юха в соседние села за покупкой водки, сколько наторговала денег, сколько добра отхватила у Лобачева. Походя упрекнула, что Юха выгнала мать из дому, а вот теперь нарочно взяла, чтобы совет не выселил из кулацкой избы. И Милка прихватила.
А народ все прибывал. Юха уже не ругалась. Она сидела спиной к бабам и, вздрагивая, плакала. Устя продолжала звенеть. Перечислив все, что вспомнила, обрушилась теперь на папу римского. И так разукрасила Пия Одиннадцатого, что все его белые ризы повергла в грязь, крест разнесла в щепки, а в кадило, чтобы затушить его, обещала нацедить такое, что бабы, услышав, сразу взорвались хохотом.
— А это что? — показала Устя бумажку. — Это папа Юхе письмо прислал, и она сама переписала и по окнам рассовала. Оба они с папой сплетники, оба стоят друг дружки.
Никанор попросил народ разойтись, а Юху предупредил:
— Нынче к вечеру, аль завтра чтобы твоего тут духу не было.
Сила слова
К Розе Соломоновне пришел Василий Законник и рассказал ей о смерти снохи. Она принялась расспрашивать, на кого падает подозрение в аборте, но Крепкозубкин говорить не хотел и советовал спросить Авдея. Вспомнив встречу в лесу с избачом, который рассказывал об Авдее и обещал их познакомить с ним, она написала записку Авдею и послала с мальчиком. В записке просила прийти его после обеда, к этому же времени, сказала, чтобы пришел и Крепкозубкин.
Окончив прием больных и пообедав, Роза Соломоновна сидела на крыльце, читала газету.
— Здравствуйте, — услышала она возле.
— А-а, избач! Почему вы слово свое не сдержали? Вы же обещали познакомить меня с вашим лекарем Авдеем?
— Ему некогда было, сенокос.
— Неужели он и сейчас все лечит?
— Лечить он перестал. Хочет быть полезным вам.
— В чем же дело? Кстати, мы послали за ним, и он, вероятно, скоро придет. Вы подождете его?
— Что ж, можно.
Некоторое время они помолчали. Затем Роза Соломоновна, вспомнив, спросила:
