Петр Замойский - Лапти
— Колхоз — сила. Придется быть без сена.
— Попробуйте! — орал Перфилка, и глаза его налились кровью. — Ни нам, ни вам.
Против Перфилки, упершись кривыми ногами, стоял Крепкозубкин. Он, видимо, спорил давно и больше всех. Голос у него заметно охрип. Уставившись на Перфилку, допрашивал:
— А что сделаешь, если закон?
— Не дадим! — визжал Перфилка.
— Как не дашь?
— Косами головы посшибаем.
— Закона такого нет, — говорил Крепкозубкин.
На этот раз в тон ему подтверждал и Митроха:
— Нет такого закона головы резать.
Спору не было бы и конца, но к кузнице прибежала старуха.
— Че-орт, — визгливо набросилась она на сына своего Митроху, — дья-а-авал! Где у тебя баба-то, а?
— В мазанке, — оторопело крикнул Митроха.
— На кладбище тащи!
Митроха молча — не улицами, а огородами — побежал домой. Следом, тоже молча, прихрамывая, тронулся отец его, Законник.
Схоронили Аннушку на второй день утром. Схоронили торопливо. Авдей сказал, что если труп в жаркое время держать в мазанке, разведешь заразу.
Случайно или нет, но Аннушку похоронили рядом с Абысом. И возле двух могил, тоже как бы случайно, встретились Авдей с Настей. У Насти было испуганное лицо. Когда стали засыпать могилу и заплакала свекровь, вместе с ней в голос заплакала и Настя. Незаметно толкнув ее, Авдей шепнул:
— Брось, дура!
Настя отошла от могилы. Следом за ней отошел и Авдей.
— Что ты? — спросила Настя.
— Дело тюрьмой пахнет.
Старик Крепкозубкин долго сидел в мазанке и все искал какую-то книгу. За этим занятием застал его Сорокин Петька.
— Дядя Василий, ты назначен на силосные ямы.
— Сейчас иду.
Помолчал, затем поманил Петьку. Лицо у Законника мрачное. Вынул из-за пазухи книжку и ткнул в страницу пальцем.
— Гляди, что тут сказано.
Петька прочел:
«Совершение с согласия матери изгнания плода лицами, не имеющими на это надлежащей медицинской подготовки, имевшее последствием ее смерть, — лишение свободы на срок до 5 лет».
— Что ж из этого? — спросил Петька.
— Как что? — удивился Законник. — Зачем тогда закон писать?
— Законы зря не пишутся, — понял его Петька.
В сенокосную пору
На сенокосе в послеобеденное время Авдей отдыхал под большим кустом орешника. Неслышно и чему-то улыбаясь, к нему подошел Митенька. На нем — выцветшая сатиновая рубаха, на ногах опорки. Волосы прядями лежали на мокром лбу.
Опустившись на корточки, он произнес:
— Приехали.
Авдей посмотрел на Митеньку и не скоро спросил:
— Кто?
— Врачихи из Москвы. Шеф прислал.
— Сколько?
— Две пока.
Послышался звон косы — сигнал к работе. Единоличники, не желавшие отставать от колхозников в уборке сена, тоже приступали к работе по сигналу колхоза. Авдей и Митенька, переговариваясь, пошли копнить сено.
Врачам Бурдин отвел просторный дом церковного старосты. Не успели они еще расположиться, как уже к ним нагрянули бабы, а за ними несмело — мужики.
Роза Соломоновна, привыкшая работать в городе, где без предварительной записи никого не принимала, пришла в ужас от такого стихийного наплыва болящих. И боясь, что если откажет в приеме, то прослывет бюрократкой, решилась было принимать. Но фельдшерица довольно сурово объявила болящим, что, пока сельсовет не известит население об открытии медицинского пункта, никого принимать не будут. К удивлению Розы Соломоновны, больные не только не обиделись, даже не поворчали. Они спокойно унесли свои болезни. Лишь одна старуха никак не хотела уйти и все стояла у порога, подперши щеку сухой ладонью.
— Вы что? — наконец, громко обратилась к ней Роза Соломоновна, решив, что она глухая.
Старуха шустро оглянулась по сторонам, но, заметив, что никого, кроме нее, здесь нет, и недоумевая, кому же врач говорит «вы», оробела.
— Мы-то? Мы к тебе.
Роза Соломоновна, посмотрев на фельдшерицу, улыбнулась.
Старуха, заметив улыбку, осмелела:
— Зубы вот…
И, крепче поджав щеку, поморщилась:
— Болят, окаянны, штоб ни дна им, ни покрышки.
— Подойдите ко мне, покажите, — позвала ее Роза Соломоновна.
Старуха совсем не по-старчески подбежала и открыла беззубый рот. В деснах торчали четыре огрызка.
— Какие же болят? — спросила Роза Соломоновна.
— И сама, родная, не знаю. Ты уж гляди. Тебе виднее.
Роза Соломоновна взяла инструмент, похожий на чайную ложечку, и, постучав по одному корню, спросила:
— Этот?
— Га, — ответила старуха.
— А этот? — стукнула по другому.
— Га, — опять ответила старуха.
— Может быть, этот?
— Га, — подтвердила старуха.
Тогда Роза Соломоновна поочередно принялась стучать не только по еле видневшимся корням, но и по деснам. И каждый раз старуха неизменно произносила «га».
— Чем вы питаетесь? — спросила Роза Соломоновна.
— Чего? — не поняла старуха.
— Говорю, что кушаете?
— Што бог даст. Когда мякиш, когда корочку.
— Корочку нельзя, — сказала Роза Соломоновна. — У вас десны припухли.
— А я размочу корочку-то.
— Все равно нельзя. Вам надо мягкую пищу. Кашу, кисель. Сейчас дам полосканье. Утром полоскать и вечером после ужина.
— Дай, родимая, дай, — обрадовалась старуха.
Получив лекарство, низко поклонилась, отошла к двери, постояла, затем, поймав недоумевающий взгляд Розы Соломоновны, таинственно поманила ее к себе. Та, не зная в чем дело, подошла. Воровски оглядываясь на окно, старуха вынула из-за пазухи два яйца и, улыбаясь, начала совать их в руки Розы Соломоновны.
— На-ка, матушка, на-ка съешь.
— Что это? — испугалась Роза Соломоновна, отдергивая руку.
— Курочка снесла.
— Не надо, бабушка, не надо. Неси их домой.
Но старуха не уходила.
— А ты возьми — и и съе-ешь. Они ведь не болтуны. Они прямо из-под курицы вынуты, тепленьки. Сама их вынула, а сноха и не видала. Ох, уж и сноха у меня окаянна! Вот у кого сроду ничего не болело…
Старуха, видимо, хотела пуститься в бесконечные повествования о своем семейном быте, но бойкая фельдшерица прервала:
— Иди-ка ты, бабушка, домой. Некогда с тобой говорить.
Старуха замолкла, покосилась на фельдшерицу и снова принялась совать яйца Розе Соломоновне. При этом чуть слышно шептала:
— А ты возьми, возьми. Да ей-то не давай, — кивнула на фельдшерицу. — Ишь зубаста. Ни пса не давай. Сама съешь. Всмятку свари… А мы ждали, вас, право, ждали. Думали, не приедете. Так, мол, и помрем… Я себе и баю… зубьев у меня нет, а ноют. Какого им окаянного надо?
— Корни у вас, бабушка, болят, десны…
— Мотри-ка, так, — обрадовалась старуха тому, что Роза Соломоновна терпеливо выслушивает ее. — Вишь, до смерти будут ноить. А яички вот на стол положу. Потому лекарство, оно ведь не бесплатно. Авдей, поди-ка, сколько содрал бы с меня. Да ему што ни давай, все пусто. И пусто, матушка, и пусто! А он говорит: мало. Вот у нас какой Авдей-то!
— Кто же этот Авдей! — заинтересовалась Роза Соломоновна.
— Нешто не знаешь, — удивилась старуха. — Ай-яй-яй! — всплеснула она руками. — Да его вся округа знает. Наш он, Авдей, из нашенских, фершал. Всех он лечит. А говорит, о-ох, прямо умереть. У меня под самым сердцем типун какой-то нашел. Самому бы ему типун на язык, а он мне его под сердце.
— Типун?! — удивилась Роза Соломоновна и посмотрела на фельдшерицу.
— Типу-ун, типун, — совсем оживилась старуха, видя, что и фельдшерица слушает ее. — Вот ведь черт какой! Как взглянет, как скажет, ему за это аль полмеры ржи, аль десяток яиц. А всего-то даст какой-нибудь порошок. Нюхнуть его, и то мало, — скупой.
— Ну хорошо, теперь иди, бабушка, домой, — проговорила Роза Соломоновна.
— Иду, иду, родимая. Коль полегче не будет, опять приду, — и, кивнув на оставленные ею яйца, вышла.
— Занятная старуха, — заметила Роза Соломоновна.
Фельдшерица, указывая на яйца, засмеялась:
— Всмятку сваришь или вкрутую?
— Да, да, — спохватилась Роза Соломоновна, — что с этими яйцами делать?
— Посуду готовь.
На другой день рано утром Роза Соломоновна и фельдшерица решили ознакомиться с расположением села. Когда они попали в лес, их поразила его чистота. Сквозь деревья, всюду, куда ни глянь, виднелись просветы. Лишь по правой стороне стоял густой молодняк. На лесных дорожках и тропинках не валялось ни одного сучка. Бросилось в глаза полное отсутствие кустарников между деревьями. Не было даже прошлогодних листьев.
— Смотри, Верочка, — произнесла Роза Соломоновна, — нам говорили: село некультурное. А видишь, как они за лесом приглядывают.
— Да, — произнесла фельдшерица, — очень приглядывают.
