Петр Замойский - Лапти
К Бурдину и Алексею, размахивая руками, подошел Крепкозубкин.
— Ты что? — спросил Алексей.
— Вот, обжег.
— Я тоже обжег. Но ты молодец, дядя Василий.
— Мы с тобой что? Гляди, Авдей как обжегся.
— Я не ожидал, что он будет тушить наше сено.
— Почему?
— Как почему?
— Это ты зря, — догадался Василий. — Он не такой теперь. Гляньте, что у него с руками.
Возле Авдея стояла толпа. Завидев Алексея и Бурдина, он смущенно улыбнулся.
— Сильно обжег? — спросил Алексей.
— Пустяки, — ответил Авдей.
— Покажи!
На пальцах и сверху на кистях рук были полосы ожога и ссадин. Рукава рубахи висели клочьями.
— Поезжай домой, — посоветовал Алексей. — Ты фельдшер, сам и вылечишься. За то, что стог тушил, спасибо.
Как только Авдей уселся на подводу и тихо тронулся, Василий сказал Алексею:
— Переработался Авдей.
— Как переработался?
— У него в кармане заявление в колхоз. Мы с врачихой уговорили.
Алексей удивленно взглянул на Бурдина.
— Желательно, остановлю его? — спросил Крепкозубкин.
И, не дожидаясь ответа, побежал догонять подводу. Переговорив с Авдеем, шел обратно и нес бумажку. Бурдина и Алексея окружил народ. Заявление Крепкозубкин прочитал вслух. Колхозники начали толковать всяк по-своему:
— Одумался.
— Гляди, все имущество сдает.
— В фершала метит.
— Да уж Авдей без притчи шагу не сделает.
— А в огонь бросаться ему тоже притча?
Разошлись с пожара поздно, а вечером на собрании ячейки долго обсуждали, кто мог поджечь стога, но подозрение ни на кого не падало.
Был поставлен вопрос о заявлении Авдея. Начались споры. Вспомнили все Авдеевы дела, его выступления против колхоза, связь с Митенькой, с Лобачевым, агитацию против медицинского пункта. Словом, ничто не было забыто, но чувствовалось, что сегодняшний случай на пожаре одерживает верх. С какой стати бросаться Авдею в пекло спасать колхозное сено? Особенно горячо выступала Роза Соломоновна. Она рассказала, как нелегко было уговорить Авдея, как он искренне колебался и как был испуган, когда ударили в набат, и первый побежал. Авдея приняли в колхоз. Только что проголосовали, распахнулась дверь, и, запыхавшись, вбежал Илья. Дрогнувшим голосом кузнец крикнул с порога:
— Какая-то сволочь силосные ямы закопала!
Многие даже не поняли сразу, в чем дело. Но кузнец, размахивая руками, горячился:
— Продольную яму закопали наполовину, а которая с плетнем — доверху, третью только начали, да не успели.
Петька Сорокин побледнел. Ответственным по силосным ямам был он.
— Та-ак, — протянул Бурдин. — В один день два несчастья. Пойдемте.
Шли молча. Ночь темная, в улицах лаяли собаки. Слышалась гармошка.
Подходя к силосным ямам, заметили свет двух фонарей. Это конюхи ходили возле закопанных ям и ругались.
— Проспали? — крикнул на них Алексей. — Удивительно, как вас самих не закопали?
— Диву даюсь, — подошел с фонарем старший конюх. — Ты гляди, что они тут наделали. Ведь надо было осилить такую работу.
— Закапывать легче, чем выкапывать, — послышался чей-то голос.
Молодой конюх, стоявший возле Бурдина, всплеснул руками и со слезой в голосе выкрикнул:
— Это я виноват!
— Почему? — обернулся к нему Бурдин.
— Слышал, как закапывали, только невдомек было. Думал, комсомольцы работают. Подивился: вот заботливые, ночью покоя не знают.
Сорокин прыгнул в ту яму, которую копал он с комсомольцами пять дней и которая была засыпана кем-то в один час, освещал фонарем стены и ругался непривычными для него словами.
Разошлись с силосных ям, как с могил. Каждого грызла досада, обида. Алексей пришел домой, лег на кровать, задымил папиросой и молчал. Дарья тоже молчала. Лежал долго не смыкая глаз.
— Я лампу зажгу, — поднялась Дарья.
При свете лампы Алексею вдруг захотелось просмотреть свои давнишние чертежи плотины и мельницы. Встал, выдвинул корзину и долго копался в ней.
Сел на сундук, разложил чертеж плотины. Потом, как бы спохватившись, воскликнул:
— С электрификацией села ничего не выйдет. Где сейчас достанешь динамо? Гвоздей и тех нет.
Затем принялся вспоминать, как приехал в Леонидовку, как на лугу встретил ее, Дарью, как приходила она к нему в «штаб-погребицу».
— Знаешь что? — усевшись рядом, сказал он. — Уедем с тобой на Днепрострой.
— Спать бы лег, — ответила Дарья. — Глаза у тебя нехорошие.
— Спать не буду. Кто же все это наделал?
— Утро вечера мудренее.
— Какой вечер, — заря.
— Переустал ты.
— Как, как сказала?
— Переустал.
— Верно, переустал. Тебе нравится жена Бурдина?
— Ничего. Работает в яслях.
— Не ругаются они?
Дарья не успела ответить. Кто-то тихонько постучал в дверь. Это было неожиданно. Стук повторился.
— Кто? — спросил Алексей.
— Я тут, я, — послышался голос.
— Кто я?
— Аль не узнал?
Приоткрыв дверь, Алексей изумился. Перед ним стоял кривой Данилка, тот самый, который зимой чуть не подрался с перегибщиком Скребневым.
— Конечно, не узнал, — удивленно произнес Алексей. — Разве каждого по голосу узнаешь? По какому делу в такую рань?
— По вашему, колхозному. Ты один?
— Дарья тут.
— Ну, это все равно что один. Слушай… да ты открой дверь, впусти. Дарью не съем.
Впустив Данилку в мазанку, Алексей затворил дверь. Данилка огляделся. Заметив на сундуке чертежи, отодвинул их и сел. Некоторое время молчал.
— Сразу тебе иль издалека?
— А как самому виднее, — заинтересовался Алексей.
— Ладно. Только уговор: никому ни-ни. Даешь слово? Ну, вот… Я знаю, кто закопал ямы.
— Ври! — привскочил Алексей.
— Святая икона, — прошептал Данилка. — Да, знаю. Было это так: уехали комсомольцы на пожар, инструменты не убрали, а один человек и подговорил свою бабу. Та других. Когда стемнело — к ямам.
— Чьи же бабы?
— Скажу. Больше скажу. Моя холера тоже была.
— Жена?
— Да-а. Сам видел.
— Рассказывай, как было дело.
— Десять мужиков нас в риге стояло, глядели. Прямо скажу, боязно мне было глядеть, а как другим — не знаю. Смеялись, я не смеялся. Дрожь меня проняла. А он, этот человек, стоял возле. Как взгляну на него, заслышу его смех, дубиной мне по затылку. Старался, старался комсомол, дней, никак, десять, и все насмарку. Поверь, всю ночь я не спал.
Данилка пытался говорить спокойно, но голос его дрожал.
— Кто же тот человек? — прервал Алексей.
Данилка свернул цигарку, закурил и сердито глянул на Алексея.
— Ужель невдомек? — повысил он голос. — Эх, председатель! Я того человека всего раскусил. Потому к тебе и пришел. Кой черт меня заставил бы ночь не спать да людей беспокоить. Стигней, вон кто! Враг он ваш, — и могу прямо сказать, — и наш. За жеребца он вам и за то, что судом прихлестнули зимой. А баба его — змея. Она всех собрала. И как человек я грамотный, баб всех упомнил и даже на бумажке записал. — Он подал список.
— Большое тебе спасибо, — потряс Алексей Данилке руку. — Сегодня у нас две беды. Случайно не догадываешься, кто зажег стога?
— Святая икона, не знаю. Что одним глазом своим видел, говорю, а про пожар не знаю.
— Почему ты вечером не сказал мне об этом? — вдруг спросил Алексей.
Данилка ответил не скоро:
— Думал.
— О чем?
— Обо всем.
— Все-таки надумал?
Данилка взволновался еще больше. Роняя Алексеевы чертежи, он, заикаясь, начал:
— Я, видишь ли, Матвеич, того… и сказать-то сразу вроде неаккуратно. Так смелый, а сейчас и смелость куда-то девалась. Ну, все равно. Вчера, говорю, как по затылку меня ударило. Это про Стигнея. Эге, думаю, вон куда. А ведь я у него два года в работниках оттрубил. Вон к чему я говорю. Понял меня?
— Пока не все понятно.
— Ах, горе! Язык мой дубовый. Со Скребневым-то, помнишь? В колхоз гнал меня силком. А я не люблю, когда меня ломают. И пошумели мы. А я что?.. Иль опять непонятно? Чудак человек. Да в колхоз я иду! В колхоз! — вдруг выкрикнул Данилка и в упор уставился на Алексея острым глазом.
— Давно пора.
— Может, и так, — подхватил Данилка, — только характер мой дурной. За собственность держался крепко, потому как горбом своим наживал. А вчера, ну, святая икона… «Ах ты, думаю, да я же у тебя, негодяя, батрачил, ну, погодь… Только бы не оттолкнули меня колхозники, уж я тебе»… Примете, что ль? — внезапно спросил Данилка.
— Жена ругать тебя не будет?
— Баба? — вспыхнул Данилка. — Да она у меня вот где, — показал он кулак. — Я еще за ямы ей всыплю. Только баба у меня такая: куда я, туда она… Стало быть, святая икона, писать заявление?
