Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
«Хочет приоткрыть тайну Берегини», — прикинул Калугин и обещал не задержаться в губкоме.
Клявс-Клявин вышел из-за стола с протянутой рукой:
— Николай, тебе нужна однокомнатная квартира?
— У меня времянка хорошая. И потом — собаки, сад. Куда все это? — У него дрогнул голос: — А вот рукопись, библиотека…
— Так все и погибло?
— Увы! — вздохнул он. — Лишь бы матушка поправилась.
— Мать вернется, потребуется площадь.
— Сколько еще коммунистов живут в подвалах. Вот хотя бы Иванов со своей старушкой. Кстати, он безумно любит ее…
— Иванов требует ликвидировать «дворянское гнездо» на Московской. Я вызвал Воркуна, навел справку: два агронома, химик, математичка совпартшколы и врач…
— Который спас твою жену и открывает первый рентгеновский кабинет. — Он увидел в окно Ивана и твердо заявил: — Я отказываюсь от Комвуза!
— Думаешь, — латыш насмешливо скривил рот, — тебя ждет Институт красной профессуры?
— Я ничего хорошего не жду, особо от тебя.
— Не спеши! Дело не во мне. Ты номенклатурная единица: можешь возглавить любой губком. К тому же ты не одинок. Только что начальник ГПУ чуть кулаком не проломил стол. — Секретарь боковым поворотом головы отметил портрет Зиновьева. — Либо тебя в распоряжение Смольного, либо возглавишь здесь теоретический журнал. Твою судьбу решит бюро. Но, не скрою, у тебя есть противники, говорят, ты того… загибаешь.
Секретарь, видимо, вспомнил свой разговор с Воркуном:
— Скажи, Николай, здешний вице-губернатор в самом деле содействовал новгородским революционерам?
— Представь! — Он глазами показал на Кремлевскую площадь. — Ссыльные ходят по городу, всюду стучатся и всюду — отказ. И вдруг им целый флигель с готовыми дровами…
Историк рассказал случай с зеленым портфелем и напомнил:
— Ленин никогда не забывал тех, кто помогал нам до революции. Не так ли?
— Да, конечно, за добро — добром.
Калугин заметил, как латыш смял седенькую бородку. Он и раньше так делал, когда пускал в ход коварный вопрос:
— Да, к слову, о твоем ученике дворянского происхождения. Ты отдал ему столько знаний, а случись война, он сбежит к врагу. Рабочего парня не нашел?
«Почерк Пискуна», — сообразил учитель и решил не спешить с ответом:
— Разве Воркун не замолвил о бывшем неуче?
— А что?! — заострил взгляд однополчанин. — Дворянский сынок на особом учете?
— В некотором роде, — улыбнулся Калугин. — Глеб — динамовец. А шефы клуба «Динамо» — чекисты. Они гордятся своим вратарем. Он — щит сборной Новгорода и губернии…
— И ты болельщик? — скривил щеку секретарь.
— Не в этом дело: Глеб — сын революционерки…
— Эсерки?
— Социал-демократки. Она из группы Фофанова…
(Дорогой читатель, о революционной деятельности моей матери упоминается в брошюре «Красноуфимск», Свердловск, 1970.)
— Анна Васильевна Воскресенская — уралка. Активистка. Распространяла листовки. Сидела в тюрьме. Там же в Красноуфимске ее, вдову с тремя ребятами, взял в жены агроном, новгородец, и привез сюда. Их младший сын косноязычен, необразован, тугодум. Вот я взялся помочь…
— Анархисту?
— Да! — засмеялся краевед. — Если иметь в виду беспорядок в голове. Прикинь, он встретил Октябрь мальчонкой.
— А что за кличка «Глевим»?
«Ну и наплел Пискун», — ужаснулся Калугин поясняя:
— Сейчас модно сокращать. Вот почитатели голкипера и сократили Глеба Викторовича Масловского на Глевима.
— Однофамилец Масловских?
— Нет! Из одного «гнездышка». Кстати, батенька, я тоже был в числе ссыльных, которых приютил вице-губернатор Масловский. Больше того, даже получал стипендию его имени. Так что за мною особый долг. Не так ли?
Наконец-то лицо латыша просветлело:
— Будем считать, дорогой товарищ, вопрос исчерпанным. — Он столкнулся со взглядом Калугина: — Есть что-то ко мне?
— Есть! Ты снял с руководящих должностей Павла Левита и Николая Котрбу: одного сотрудником в редакцию, другого за город в партячейку. Зачем?
— Нижние звенья тоже надо подтягивать…
«Подтяжка ясна — всех ленинцев подальше от губкома», — рассудил Калугин и снова вспомнил о друге.
После быстротечного ливня блестели даже бронзовые буквы памятника. Иван, в штатском, с папиросой, читал надписи под статуями. Он встретил историка вопросом:
— Дружище, ты знаешь, где Лев Бронштейн позаимствовал псевдоним «Троцкий»?
Краевед, разумеется, знал, что на русском пьедестале стоит фамилия литовского князя Кейстута Троцкого, и догадался, о чем думал чекист. Он ответил:
— История помогает нам расшифровывать и угадывать судьбы: князь Троцкий повесился, а Марфа, штрейкбрехерша Вечевой республики, стоит одна, как видишь, с поникшей головой и разбитым колоколом у ног. — И тут же сатирический тон Калугин сменил на деловитый: — В наших руках ниточка к троцкисту-нумизмату: Филя видел, как аптекарь складывал золотишко в черный мешочек…
— Но мешочек-то сам не полетит в Питер? Кто доставляет? И где хранит? Ни Роза, ни Додик в глаза не видели золотого хлама. Может, Рахиль?
— Нет, голубчик! Она, как и ее шеф, считают Троцкого вроде как своим идейным врагом…
— Надолго? Ты сам говоришь: «Крайности сходятся».
— Они, разумеется, сойдутся, но пока Рахиль отвергает троцкистов. Связной кто-то другой…
— Пискун? Этот и черту подыграет. Его маршруты может знать Машутка. Но молчит, бестия!
— А ты, батенька, поставь Смыслова Алешу: он умеет читать по губам говорящего.
— Дело! — приободрился Иван и зло ткнул папиросой в сторону губкома: — Ты знаешь, я чуть не заехал ему. Он спросил: «Насколько Иванов лучше владеет диалектикой, чем Калугин?» Сказал, что тебя прощупают на бюро губкома. Их большинство!
— Зато, друг мой, наше меньшинство монолитное, а их большинство с трещиной: Дима Иванов, этот Макс Линдер в юнгштурмовском костюме, уже разок подвел заговорщиков…
Они шли по набережной. Николай Николаевич на миг остановился возле Белой башни:
— В ней на балке повесился один предатель партии. Такова судьба всех изменников, — историк перевел взгляд на спутника: — Так что за новость?
— Я говорил тебе о диверсанте, что подорвал склад на Волховстрое…
— А след привел в Новгород?
— Факт! — Чекист осмотрелся по сторонам и приглушил свой бас: — Через два часа мы возьмем его на Буяновской: работает там грузчиком. В тысяча девятьсот двадцать втором году Чван по заданию Савинкова разведал обстановку в Новгородской губернии для рейда отрядов полковника Павловского. Чвана арестовали в Демьянске за попытку изнасиловать школьницу. Из тюрьмы его вызволил Павловский и оставил для подрывных работ.
Начальник губотдела ГПУ бросил окурок в канаву и, хитро прищурив глаза, озадачил собеседника:
— А ты знаешь, старина, кто напал на след диверсанта?
— Берегиня Яснопольская?
— Вот это школа трибунала! — изумился Воркун.
БЕРЕГИНЯ ЯСНОПОЛЬСКАЯЛюбимый цвет ее — синий: у нее синие глаза, не говоря уж о берете и синих полосках матросского воротника. Все же синие обои номера стали раздражать…
Сосед по коридору, прощаясь, оставил ей «Дебри жизни» Минцлова. Но немец подкупил ее другим: он возвел Калугина в ранг философа XX века. Профессор, конечно, не причина ее раздражения. Мысль о том, что засилье индиго в номере граничит с безвкусицей, не удовлетворила ее.
Взгляд упал на мятую газету с подчеркнутыми строками: «6 августа в 30 верстах от Одессы в совхозе убит командир конного корпуса Молдавии тов. Котовский». В штабе прославленного полководца гражданской войны служил ее отец. Она пережила это трагическое известие. Но газету принес в номер ее сослуживец по уголовному розыску. Наконец-то осознала причину своего раздражения. Именно тут, в синей комнате, ее настиг душевный кризис.
Будь проклят тот день, когда она решила ни в чем не уступать парням. Ее неудержимо тянуло к шахматам, бильярду, ружьям, скачкам. И чем больше риска, тем интереснее. А на ловца и зверь бежит. На Невском к ней прилип пижон: расхвастался, подарил ей золотые часики и шепнул адресок вечеринки. Она смекнула, кто он. И зашла в угрозыск. Там заинтересовались «подарочком». Накануне очистили квартиру дантиста. В списке пропавших вещей значились и дамские часики шведской фирмы. Она взялась сходить на «вечеринку». Сама атмосфера риска — нравы «малины», блатные песни, метание финки, азартные игры — чертовски понравилась ей, отчаянной. И комсомолка Ольга Муравьева согласилась сотрудничать в уголовном розыске.
Случилось это на первом курсе университета. Поначалу ей льстило, что она, девушка, сотрудник угро. Однако постепенно двойная жизнь опостылела ей. А восстала против себя в Новгороде, и не без влияния Калугина. Не в ее характере отчитываться перед мужчинами, а он ни о чем не расспрашивал, смотрел на нее без вожделения, не прощал ей логических ошибок. И в то же время пытался помочь ей.
