Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Он стоит на будайской набережной с нелепой голубой трансильванской вазочкой в руке — на платформе Киевского, Будапештского, Бухарестского вокзала, опустив тяжелый портфель на асфальт, в который уже раз перечитывая узкую табличку — белую на зеленом надпись: «Будапешт — Москва», «Москва — Будапешт». А на черном, бархатисто-угольном табло над перроном все еще бегут, кривляются, ломаются, крошатся и вдруг мертвенно застывают буквы и цифры, набранные из желтых, как свежая пыльца, точек. Яркая люминесцентная краска видна издалека.
Он останавливается возле открытой двери вагона остановившегося поезда. Он останавливается возле девушки-проводницы, стоящей на перроне. Девушка-проводница проверяет билеты. Серый берет. Серый жакет. Серая юбка и девичий стан… Мой мимолетный роман!..
Эх, Маша-Маруся, ромашка моя,
Помнишь ли знойное лето
Это?
Ах, нам с тобой никогда не забыть
Все,
Что пришлось пережить…
Музыка на вокзале. Толпы провожающих. Толпы встречающих. Духовой оркестр.
Посадка. Площадка. Серая юбка и девичий стан. Лязг буферов. Он с трудом поднимается со своим тяжеленным портфелем по крутым железным ступеням наверх и выше — на второй этаж пассажирского, скорого, пульмановского вагона дальнего следования и международного класса.
Еще одна лестница ведет вниз, будто в трюм корабля. Узкая лестница, пылающая красной ковровой дорожкой вагона СВ и бархатом малиновой шторы где-то там, внизу, в едва различимой глубине.
Трое проводников-официантов в черных брюках, белых куртках и с черными бабочками на крахмальных грудях встают на его пути. Снизу доносятся едва уловимые запахи съестного. Он просит разрешения пройти. Его не пускают.
— Мой билет я уже сдал. Там, у проводницы…
Из-за бархатной широкой шторы, за которой слышится неровный шум голосов, выходит четвертый.
— Ё напот киванок, — приветствует его Антон Николаевич.
— Добрый день, — отвечает четвертый. — Добрый вечер. Доброе утро, — говорит он по-русски без малейших признаков акцента. — Что вам угодно?
— Я хочу пройти, — говорит Антон Николаевич. — Туда.
— Все занято. Извините.
— У меня есть билет. Я приглашен. Меня ждет доктор Варош. Из Будапештского политехнического…
— Фамилия?
— Кустов.
— Усов?
— Что?
— Да, да, пожалуйста. Заказано на семнадцать. По протоколу.
— Как?
— Пожалюста?!.. Добро пожаловать в «Матьяш пиллз»!!!
Метрдотель почтительно кланяется. Едва шевелится тяжелая малиновая бархатная штора у него за спиной.
55Вообще-то Тоник решил бежать. На хрена ему сдалась эта больница? Этот каццо Баклажанья морда и этот стронцо Леонардыч Козья Борода. Лечить, суки, ни хрена не умеют, только и знают, что диссертации себе делают. Лишь бы перьями скрипеть. Им человека угробить — раз плюнуть. Этот Леонардыч, слышь? — хотел Тоника загипнотизировать. А сосиску в рот не хочешь? Вот Тоник и устроил ему козью морду. А чего? Запросто. Тоник такие штуки знает. Надо только собраться с мыслями, сгруппировать все мышцы и медленно повторять про себя: «Ва фан куло! Ва фан куло!» И все дела. Никто уже тогда к тебе не подступится. Никакой гипноз не возьмет. Леонардыч, конечно, пошел Баклажану жаловаться. Вот и решили они Тоника унасекомить, к ногтю прижать.
Тоник это дело сразу усек. Перестал принимать больничную пищу вообще! Таблетки стал спускать исключительно в унитаз. Не давался теперь сестрам делать уколы. Пил — только из-под крана. Боялся, что подсыпят чего-нибудь в еду. Или в питье.
Дождался случая. Дождался вечера, когда дежурила та сестра с родинкой на щеке. Тот кадр, который он в первый же день заклеил. Ну после отбоя лег он в койку — как положено. Лежал тихо. Лежал и слушал громыханье редких трамваев под окном. Потом нажал кнопку вызова. Девушка пришла. Он ее обнял. Поцеловал. Сказал, что уходит завтра в море. В смысле: гуд бай, подруга. Ауф видерзеен. Аривидерчи, Рома…
Девушка в слезы. Естественно. Ну как обычно. Тебе, мол, нельзя. Для здоровья опасно. И всякие там женские штучки в таком роде. Себе, говорит, вред наделаешь и меня могут с работы уволить. Неужто тебе плохо со мной? Мол, я ведь на все готова, на все согласна — что только пожелаешь…
А Тоник ей:
— Прощай, любимый город…
Она:
— Нет, мой родной. Нет, мой любимый…
Тоник на это:
— Ты не бои́сь, подруга! Если чего, я тебя к себе на работу в клуб устрою. По той же специальности. И может, даже женюсь.
А она знай свое:
— Не уходи, миленький.
И все такое известное.
Тоник:
— Дело решенное. Мне пора, — и застегивает молнию на джинсах. И надевает куртку. Прилаживает лыжную шапочку.
Кто болеет за ЦСКА, тот выиграет наверняка! Вот так, красотка! Не плачь, не горюй. Напрасно слез не лей. Лишь крепче поцелуй… Ну и так далее. Все, стало быть. Финиш. Полный дембель.
Девушка тайком открывает маленьким ключиком бронированную дверь, изящно оформленную под застекленную перегородку с ситцевыми занавесочками. Тоник бросает прощальный взгляд. На овальный полированный стол в холле, на цветной телевизор в углу, окруженный импортными креслами, на ярко освещенный настольной лампой столик дежурной сестры. Дежурной лисички-сестрички. И вот они уже выходят в курилку. Холл остается за кормой. Универсальной гнутой отмычкой с квадратным четырехгранным углублением, какими пользуются в поездах проводницы, девушка отмыкает следующую дверь — на лестницу.
Тоник делает девушке ручкой. Тоник посылает воздушный поцелуй. Тоник сбегает по ступенькам. Марш за маршем. Душа в предвкушении свободы ликует. Полный атас! В гробу он видал эту больницу. Особенно Баклажана. А уж эту Козью Морду Леонардыча — вообще… Сосиску им всем в рот!
Снизу доносятся голоса. Снизу доносится топот ног. Тоник замедляет шаги. Тоник останавливается. Неужели тревога? Неужто его запеленговали? «Ну, — думает, — если начнут брать, живым не дамся. Прощай, — думает, — любимый город!..»
Дорогу ему преграждают трое. Трое лбов в белых коротких куртках. Трое, стало быть, санитаров. Инструкторов-чемпионов по каратэ. Соединенные Штаты Японии.
Тоник уже приготовился к схватке. Тоник встал в стойку. Руки крест-накрест. Не забуду мать родную! Подходи по одному!
Но те не подходят. Боятся. Понимают, что пахнет жареным. Вроде как бы даже стесняются. Уразумели, конечно, что он мастер. Международного класса. Что голыми руками его не возьмешь. И даже самурайские мечи им тут не помогут. Сзади к этим троим присоединяется еще один — по виду старший. Маленький такой, лысоватый.
— Иванок, — говорит. — Иванок-поткиванок.
Вежливо так. Вроде: извините. Мол, ложная тревога. Отбой. Ошибка вышла. Мы приняли, мол, вас за кого-то другого. Вы приняли нас за кого-то еще…
— Элфтаршак Уссофф? — говорит этот маленький лысоватый японец и так низко кланяется, что даже задевает бархатную портьеру у себя за спиной.
— Чего? — пытается уточнить Тоник.
Японец широким жестом откидывает малиновую штору. За шторой открывается просторный зал. Японец устремляется по проходу между столами, увлекая Тоника за собой. А Тонику на хрена это нужно? На хрена ему эта ихняя столовая для больничных сотрудников? Он этой больничной едой сыт по горло. Но тут японец ложится на левый борт, берет, стало быть, курс к левой стене и останавливается возле одной из секций, устроенной вроде ниши. Стол для шестерых приставлен торцом к стене. За столом сидит Антон в гордом одиночестве. В окружении, следовательно, пяти пустых пухлых, обтянутых темной коричневой кожей стульев, красиво обитых специальными такими мебельными гвоздиками с большими шляпками золотистого цвета.
56Белокурая Переводчица фальшиво улыбается. Белокурая Переводчица то и дело торопит: мы можем опоздать, мы опаздываем, уже опоздали.
Ладно. Хорошо. Опоздали. Чего же тогда торопиться? Чему улыбаться?
…А Пешт повсюду развесил сети туманов. И Буда нависла над Дунаем фарфоровыми бирюльками Рыбацкого бастиона. И кирха-церковь, на обломках которой старший сержант Платон Усов, младший лейтенант Платон Николаевич некогда стоял, разглядывая осколки витражей, до сих пор так и не найдена. Так и не обнаружен тот разрушенный прямым попаданием костел-собор. Белокурая Переводчица, молоко тумана, домашняя обстановка издательства «Европа», из которого они так и не ушли еще, подвальчик «Матьяш пиллз», куда они скоро отправятся, намеченный на завтра просмотр модного в этом сезоне фильма «Мама Рома» и послезавтрашняя поездка в Шопрон, в римские каменоломни, — все это, помимо осознанных и целенаправленных усилий писателя Усова Платона Николаевича, сплавляется в его воображении с написанными и еще не написанными фрагментами будущей книги.
