Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— За что? Чё я сделал? — заскулил, едва не заплакал Тоник.
— Что сделал? Если понадобится, найдем. И что сделал, и чего не делал. Тут важно решить принципиально.
Тоник всхлипнул, втянул голову в плечи, сжался весь, сморщился. Настоящий старичок. Или младенец.
— Ну-ну! Возьми себя в руки! Ты же мужчина.
Александр Григорьевич вновь зашагал по кабинету, вслух размышляя и делясь своими планами на ближайшее будущее.
— Ровно в девять вы все собираетесь у меня. Выйдет же отсюда только один. Этот один — ты. Тут не все определяет личная симпатия, хотя и она, конечно, играет определенную роль. Чтобы ты правильно меня понял… Нас интересуют будущие возможности, а не прошлые заслуги. Мы скорее радикалы, чем консерваторы, и потому — на стороне молодости. Стариками пусть занимаются другие ведомства. Пускай они их защищают, оберегают, отстаивают права…
Этот стронцо так и шпарил, так и шпарил. Как по радио.
— Ты понимаешь, я бы не стал тратить время на объяснения с тобой, если бы… — Александр Григорьевич остановился на полпути между окном и дверью. — Если бы не нужда в гарантиях. Мы должны быть уверены, что завтра ты не полезешь в петлю. В этом миленьком твоем доме на Строительной. Иначе зачем все усилия? Может оказаться, что мы больше потратимся на свечи, нежели стоит вся игра. Теперь о Платоне, за которого ты так горячо вступился… При нормальном раскладе ему бы осталось написать всего две, ну от силы три книги. Но ведь и без них всего через пятьдесят пять… какой у нас месяц?.. — Александр Григорьевич поискал глазами настенный календарь. — Да, ровно через пятьдесят пять с половиной лет, по данным общественного опроса, он станет одним из самых известных и читаемых писателей в мире. Разумеется, сам он этого все равно не увидит, а те две или три книги ничего не прибавят к его славе. Что жизнь? Один миг. Книгой больше, мгновением меньше — какая разница?.. Ну а об Антоне Николаевиче и вовсе говорить не стоит. Тут потребовалось бы столько энергии… Да вот расчеты, если они тебе о чем-нибудь… Так что поверь, никакого смысла… При том энергетическом кризисе… При том режиме экономии, который всем нам приходится соблюдать… Антону в любом случае не на что рассчитывать…
Тоник сидел ссутулившись, сплетя между коленями бледные длинные пальцы.
— Теперь иди, — сказал Александр Григорьевич. Вид у него был тоже измученный. — Ступай к своей девушке, а к девяти возвращайся. И не опаздывай.
Он тяжело опустился в свое рабочее кресло, не проводив Тоника даже до двери.
54Худое аскетическое лицо Антона Николаевича еще более заостряется. Остаются одни очки. Проглотив уйму успокаивающих таблеток, он перестает садиться за руль: не может ориентироваться в быстро меняющемся мире транспортных магистралей. Цепкая память, твердость походки, прямая осанка — куда только все подевалось? Он становится рассеянным, неряшливыми сутулым. Еще недавно будучи всем нужным и для всех интересным, Антон Николаевич вдруг перестает быть тем, чем был: уважаемым доктором Кустовым, человеком дела, человеком успеха. Отстав от находящейся на марше эпохи, он плелся теперь в печальном одиночестве по пыльной дороге, уже и не пытаясь догнать остальных.
И вот, находясь именно в таком состоянии, он укладывает однажды в свой портфель самое необходимое и, никому не сказав об этом, отправляется на вокзал. Он отправляется на Киевский или Московский, Бухарестский или Будапештский вокзал, одновременно напоминающий и купол центрального или периферийного, заполярного или континентального — субтропического уж во всяком случае — рынка, и опрокинутый аквариум, и базилику Сан Джованни инлатерано в Риме. Выйдя из метро, он поднимается по мокрым и уже сухим, обледеневшим и уже оттаявшим, серым, шершавым, широким ступеням, сливается с толпой, входит внутрь и останавливается у светящегося табло.
На табло — время прибытия и убытия ежедневного поезда Будапешт — Москва. На табло — часы прибытия и убытия ежедневного поезда Москва — Бухарест. Антон Николаевич отодвигает твердый кожаный край рукава пальто, вглядывается в положение часовых стрелок. До прибытия поезда Бухарест — Москва остаются считанные часы. До прибытия поезда Будапешт — Москва остаются считанные минуты.
Где-то в вокзальной глубине слабо фосфоресцирует стойка буфета. Жарко светятся стекла с цветными пейзажами. Яркие витражи, призрачные миражи — никчемные рекламы трансконтинентальных рейсов. Вдоль прохода в зале ожидания тянутся ряды, громоздятся штабели навязчиво однообразных кресел, веселых пластмассовых стульчиков без спинок. Черные, белые и оранжевые вогнутые сиденья доставлены сюда прямо со Всемирной выставки пластмасс. Их скопление являет собой как бы многократно увеличенный и умноженный кабинет дантиста. Или складское помещение фабрики тазобедренных протезов. Или склад сидений для унитазов, выполненных по последнему слову технической эстетики и сантехнической мысли.
Кустов присаживается на одно из таких типовых сидений, на один из универсальных безразмерных стульчиков, жестких и пружинистых. Кустов проверяет, удобно ли на нем помещаться, удобно ли отдыхать, ждать. Приладившись наконец, он устраивает на коленях пухлый портфель и принимается разглядывать интерьер — все эти многочисленные колонны, антаблементы, барельефы, горельефы, коринфские вазы, светильники, ложные балкончики и галереи — весь этот романтический альянс дворцовой эклектики и вокзального униформизма, в лоне которого сидят, стоят, снуют, дефилируют по проходу люди — пульсирует толпа, поток постоянно перемещающихся на большие расстояния пассажиров.
Под гулкими сводами громко хлопают крыльями голуби. Цокают по камню подковки и подковы, набойки и подметки, каблучки, каблучищи. Время остановилось, увязло в тесте музейной лепнины, в паутине перепутанных рельсов, застыло в опрокинутой вагранке — под застекленным выпуклым ребристым перекрытием — под высоко опрокинутым над платформами вафельным параболическим желобом дебаркадера.
Кустов попадает в гулкое сырое пространство этой аэродинамической трубы. Он выходит из дворцового помещения на гладко асфальтированную площадку, где две симметрично стоящие обнаженные гипсовые наяды с красными фонарями в руках встречают и провожают поезда. Перрон дальнобойным орудием нацелен в далекий, едва различимый просвет серой хмари. На электронных часах и электронном термометре над перроном вспыхивают поочередно показания температуры и времени, времени и температуры.
По глубокому пазу между платформами медленно и бесшумно приближается поезд. Незрячий бликующий циклопический глаз нащупывает в торце тупика два густо смазанных, замурованных в толщу бетона и асфальта ограничительных чугунных буфера.
Кустов идет навстречу поезду. Кустов воспринимает боковым зрением тусклое свечение рельсов. Поезд приближается. Акульи зубы решетки. Уже слышно утробное гудение двигателя. Тужатся тормоза. Лязгают сцепления. Колеса давят кем-то просыпанную крупу. Хрустят панировочные сухари на рельсах.
Стучат колеса. Сердце колотится. Голова кружится. Щекочет пятки, как возле края обрыва. Пропасть тянет. В глазах черно от слепящего света. В глазах бело от сверкания рельсов.
Он идет по платформе навстречу поезду. Он ослеплен. Расплавлен. Раздавлен. Превращен в тень. В силуэт из черной фотобумаги. В расплющенную до прозрачности фольгу. В расплывающийся мираж.
В глазах плывет. Гудит оглушительно. Он теряет зрение. Теряет слух. Теряет сознание. Проваливается в ночь. Проваливается в свет.
Толпа устремляется на перрон. Спасать. Встречать. Вытаскивать из-под колес. Завывает сирена «скорой». Завывает сирена «милицейской».
…Этот дебаркадер вокзала. Эта бесконечная труба. Этот наземный, подземный тоннель. Серные испарения. Запах горелого топлива. Удушье от выхлопных газов. Чирканье света по кафельным плиткам. Блики. Рефлексы. Машины проносятся мимо — будто бритвой с размаха по лицу: раз! раз! раз!..
Душераздирающая какофония. Непроглядное, беспросветное жерло тоннеля, едва освещенного, ведущего в ад.
Он плетется по обочине, по узкой бровке тротуара, по одному из лонжеронов этой железнодорожной, автодорожной конструкции.
Грохот колес, визг тормозов, завывание «скорой», пиликанье «милицейской». Оглушительный гул. Резонанс. Реверберация.
Аберрация.
Он подавлен. Парализован. Раздавлен. Ни жив ни мертв на этом пути из чистилища в ад.
Тоннель вдруг кончается. Он опять на набережной. Но теперь уже на том берегу, где Рыбацкий бастион и собор святого Матьяша. Вдыхает сырой прохладный воздух. Пешт остался по другую сторону тоннеля. По левую сторону от моста. Тот город за Дунаем с черным, как негр, зданием уже поглотили синие сумерки. Только первый план выступает контрастно.
