Сергей Алексеев - Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4
Мы кладем их на костер параллельно, так, чтобы огонь приходился как раз на середину бревен. Когда бревна займутся, они начинают гореть медленно и верно — спокойным, ровным огнем. Теперь они будут гореть до утра. Когда они перегорят — а это не скоро, — надо их просто подсунуть с двух сторон на костер, и они опять будут долго гореть.
Теперь мы все сидим у костра. Наш костер горит очень торжественно. И солнце в небе горит торжественно — высоко над нами. Становится жарко. Мы все с себя снимаем и остаемся в одних трусах. Хангу и Чангу тоже становится жарко, но они не могут снять своих шуб, поэтому они ложатся в стороне от костра, высунув красные языки и оскалив клыки, и тяжело дышат.
Время обеда, и мы начинаем варить четверную уху. Вы знаете, что такое четверная уха?
Сейчас я вам расскажу.
Чтобы сварить четверную уху, надо иметь много рыбы. У нас-то ее достаточно! Мы набираем в котелок воды, укрепляем его над огнем и бросаем туда несколько луковиц, лавровый лист и перец горошком. А потом мелкую рыбу. Мы варим ее долго, пока она совсем не разварится. Когда рыба разварится, мы процеживаем уху через марлю, отдаем рыбу Хангу и Чангу, а юшку ставим опять на костер.
Теперь мы варим в этой юшке рыбу покрупнее. И опять все процеживаем. Третий раз мы варим головы и хвосты крупных рыб и опять все процеживаем. Под конец мы кладем в уху несколько картошек и, когда они сварятся, кладем туда большие, тщательно промытые куски крупной рыбы, а также молоки, икру и печенку.
Четвертый раз варим уху совсем недолго — мы даем ей закипеть три раза и снимаем с огня. Теперь она должна постоять закрытой минут двадцать — и уха готова!
Вот это и есть четверная уха. Вот это уха! Это, я скажу вам, уха! Потрясающая уха!
Если вы никогда не ели такой ухи, обязательно сварите ее и попробуйте. Ничего нет вкуснее такой ухи. Неплохо, конечно, сварить такую уху на ершиной юшке, а под конец уже добавить крупную рыбу. Это еще вкусней. Но для этого надо наловить много ершей. А можно и без ершей. Все равно будет здорово! Но обязательно надо, чтобы было много рыбы и чтоб она была свежая — только что из реки, — и нельзя во время варки добавлять воду. Вот тогда и получится настоящая четверная уха.
И еще надо иметь большую ложку, чтобы есть эту уху. И непременно деревянную — из деревянной ложки уха намного вкуснее, нежели из железной. И не такая горячая.
Вот тогда вы поймете, что это такое — четверная уха! Ух-ха-ха, что это за уха!
…Мы сидели прямо на земле возле костра и ели уху, обливаясь потом. У меня на глазах даже выступили слезы — такая она была вкусная! «Крокодиловы слезы» — называл их дядя. У меня всегда выступали слезы, когда я ел такую уху. Уха была совершенно прозрачной, янтарного цвета, сверху на ней плавали плошки жира и несколько угольков, упавших в нее из огня, а пахла она дымом, и лавровым листом, и перцем… Но я не могу вам описать, какой вкусной была уха, вы должны ее сами попробовать.
Сначала мы ели одну юшку с картошкой, а мясо вынули, положили на крышку котелка и съели потом.
Мясо лещей было совершенно белое, а у плотвы желтоватое, а у подустов розоватое. Все оно было нежное-нежное и таяло во рту.
Ханг и Чанг лежали рядом на траве и смотрели, как мы ели уху. Они смотрели на нас совершенно равнодушно, потому что уже наелись. Мы тоже быстро наелись. Первым отвалился я. Потом отвалилась мама. А потом папа. Дядя отвалился последним, растянулся на траве и закурил свою трубку. Дядя всегда отваливался последним, потому что ел медленно и не спеша, и всегда заканчивал рыбьими головами; он всегда тщательно разделывал рыбьи головы и так обсасывал каждую косточку, что ее можно было сдавать в музей, — так говорил сам дядя. Дядя считал, что рыбьи головы — самое вкусное и что вкуснее ничего не бывает. Но я так не считал. Я быстро отваливался, и валился на землю, и раскидывал руки, лежа на спине, и смотрел в небо.
В небе текли облака; я лежал и смотрел на них и думал о том, как прекрасно жить на свете, когда у тебя есть такой дядя, который так здорово умеет ловить рыбу и делать из нее четверную уху и который вообще все умеет делать!
И тут вдруг заворчали собаки…
Человек с костылем
Я приподнялся на локте и увидел, что мимо нас идут те двое. Они несли в руках свои удочки, а больше у них ничего не было. Они ничего не поймали!
— Ну как, поймали? — крикнул я им нарочно.
Ханг и Чанг смотрели на этих двоих, рыча и скаля зубы. Шерсть на них встала дыбом.
— Уберите собак! — сказал первый и остановился.
Второй тоже остановился. Он был совсем бледный.
— Идите… — крикнул им дядя. — Собаки не тронут!
Те двое снова двинулись, следя за собаками и далеко обходя нас по берегу.
— Ну как, поймали? — опять крикнул я.
Но они ничего не ответили. Я засмеялся.
— Перестань, — сказала мама. — Зачем ты их дразнишь?
Но те двое ничего не ответили. Да и что им было ответить?..
Но когда они отошли подальше, второй вдруг обернулся.
— А собак надо держать в намордниках! — крикнул он. — Шляются тут всякие! Мы милицию вызовем!
— Вот видишь! — сказала мама. — Теперь будут неприятности.
— Ничего не будет! — сказал дядя. — Никого они не вызовут. А вызовут — тоже не будет.
— А может быть, будет, — сказала мама. — Мало ли что они наговорят… И будут неприятности. Не надо было их дразнить. И показывать им свою рыбу. А уж если показали, научили бы их ловить!
— Вот еще! — сказал дядя. — Буду я каждому первому встречному открывать свои секреты!.. Правда, Чанг?
Чанг лизнул дядю в нос. И Ханг тоже лизнул дядю в нос.
Я тоже сказал:
— Правда, Чанг?
И собаки по очереди лизнули меня в нос.
— Ты-то уж помолчи! — сказал дядя. — Это все ты виноват! Вечно лезешь не в свое дело!
— А что он сделал? — спросила мама.
— Подробности не имеют значения! — сказал папа.
— Сколько раз я тебе говорила, — сказала мама, — сколько раз я тебе говорила: не лезь в разговоры взрослых! Ты всегда все испортишь!
— Ну ладно, — сказал папа. — Ничего не произошло, а вы уже волнуетесь. Давайте лучше отдохнем.
Мой папа всегда всех успокаивал. Он был очень тихий человек.
Мы прилегли отдохнуть. Мы залезли в палатку — там была тень. Ханг и Чанг легли возле палатки.
Я лежал у входа в палатку на своем плаще на животе, положив локти на рюкзак, а подбородок — на руки, и смотрел на желтый одуванчик. Одуванчик рос прямо передо мной, у входа в палатку. У него были зубчатые остро-зеленые листья, а сам он был ярко-желтый, ядовитого цвета, потому что он только что распустился. Это был первый весенний одуванчик. На его цветке ползала какая-то черненькая букашка. У букашки было блестящее, приплюснутое с боков тельце величиной с пшеничинку и маленькая-маленькая головка, величиной с булавочную головку. На головке торчало два тоненьких усика, тоненьких, как паутинки, и букашка все время шевелила этими усиками, барахтаясь в лепесточках цветка. Я опустил глаза и посмотрел сквозь одуванчик. Одуванчик сразу стал огромным; он заслонил собою весь мир: он заслонил толстые бревна костра, и огонь над ними, и маленькую березку позади костра, и луг позади березки, и пять белых козочек, бродивших по лугу, и деревню за лугом, и небо, и облака.
И я представил себе мир с точки зрения этой букашки. «Каким он должен представляться ей огромным, этот мир!» — подумал я о букашке и закрыл глаза… И увидел поплавок! Да, да, я увидел поверхность реки и на ней мой поплавок, который дергался, и по воде от него расходились круги, и он начинал тонуть…
Я открыл глаза — и опять видел темный силуэт одуванчика на фоне вспыхивавшего неба и пестрой земли, которые опять уплывали, когда я закрывал глаза, — и тогда я опять видел поплавок на воде, а потом опять одуванчик, небо и землю, а потом опять поплавок… И тут я заснул.
Я проснулся от шума.
— Ханг! Чанг! Ханг! Хачанг! Доннерветтер! Хачанг!..
«Что такое?» — подумал я. Я сначала подумал, что это мне снится. Но это не снилось. Это кричали папа, мама и дядя.
— Хачанг! — кричал дядя. — Хачанг!
Когда дядя звал двух собак сразу, он всегда кричал «Хачанг».
Я вскочил и огляделся по сторонам.
Я увидел на лугу потрясающую карусель! Вот это была карусель! Я увидел, как по широкому кругу носятся: маленькая беленькая козочка, за козочкой — Ханг, за Хангом — Чанг, за Чангом — дядя, за дядей — папа, за папой — мама, за мамой — те двое, а за теми двумя — какие-то женщины… Шум стоял страшный. Дядя орал, папа кричал, мама кричала, козочка блеяла, женщины причитали, те двое ругались. Только Ханг и Чанг мчались по кругу молча. Языки у них были вывалены, клыки оскалены, шерсть стояла дыбом, а глаза чуть не выскакивали из орбит.
А в середине этого сумасшедшего круга стояли еще четыре козочки, тесно прижавшись друг к другу и дрожа с головы до ног. И тоже блеяли.
