Николай Воронов - Котел. Книга первая
Вон она, стопа дверей. На верхней двери мокро поблескивают шляпки гвоздей. Неважно, эту дверь или другую высмотрели зацепистые отцовы глаза. Важно, что он берет ее, вскидывает, притыкает плашмя к голове.
Остановился возле широкогорлой трубы; она походила на ошкуренное сухостойное дерево, на котором поработали короеды — так источена ржавчиной. Вскинул дверь на руках, было заколебался, бросать на трубу или нет, потом отступил на шаг и яростно швырнул. Чуть-чуть подождал, снова поднял ее над собой и швырнул. В ушах грохотало, раскатывалось, звенело. Казалось, что он никогда больше ничего не услышит, кроме грохота, раскатов и звона. Но когда кто-то схватил его за воротник куртки, то чисто воспринял выкрикнутое с азартом:
— Р-рыз. Попался. Зачем на базаре кусался?
Трели возле затылка, торжествующие, аж взахлеб. Цельнометаллический фургон на резиновых колесах; внутри фургона жестяной плакат, на нем изображен контейнер с кирпичами, падающими на такелажника; под рисунком подпись: «Не ходи под грузом — доживешь до пенсии».
Через несколько минут входит в фургон мужчина, поймавший Андрюшу, и женщина в фуфайке, подпоясанная офицерским ремнем.
— Звоните скорей в милицию.
Сторож, теперь уже грустно, поделился с женщиной своим недоумением.
— Кого поймаешь, завсегда просят отпустить. Этот в милицию торопится. Явно.
Женщина спросила Андрюшу, есть ли ему восемнадцать лет. Он ответил, что есть. Она помрачнела. По серьезной статье будут судить, могут дать несколько лет: кража-то государственная. Сторож сказал, что он не думает, чтобы малого судили гражданским судом. Он уверен, что дело передадут в товарищеский суд при домоуправлении: нынче общественность решает людские судьбы.
— Ты чего, паренек, в милицию торопишься? — спросила женщина.
— Любопытство разбирает.
— Ты не кочевряжься. Ты по-серьезному.
— Некуда деваться.
— Балбес, да в такие годы куда захочешь, туда и подавайся. В Сибири любая новостройка с руками оторвет. Целинные земли близко, туда поезжай.
— Ему осенью в армию. Два-три месяца подождет — и порядок. На службе живенько провентилируют мозги. У нас в армии почище, чем в институтах, серьезность прививают.
— Мне еще среднюю школу кончать.
— После армии кончишь, если не осудят. Ия Леонтьевна, все ж таки звоню в милицию. Неспроста он дверью-то, по-моему, хлобыскал. Наша обязанность поймать, их — разобраться.
Будто не слыхала, что сказал сторож, Ия Леонтьевна промолвила, словно бы для самой себя:
— Совсем мальчишка. Сладко как спится на зорьке! Сейчас бы спал и слюнки на подушке. Об эту пору в девчонках меня бы вынесли из дому, положили бы средь заведенных танков, и, как бы шибко ни пускали моторы, я б не очнулась.
Сторож позвонил дежурному по милиции в новом городе. Тот расспросил о случившемся, но машину не обещал прислать. Машина в райотделе всего одна, и та выполняет специальное задание. Велел прислать задержанного утром с каким-нибудь из грузовиков, который приедет на склад за материалами.
Сторож выбежал в досаде. Вслед за ним вышла Ия Леонтьевна. Дверца фургона притворялась медленно, и когда защелкивалась на замок, то дрыгнула с внутренней стороны никелированной ручкой.
Андрюша пересел с табуретки на жесткий топчан, обтянутый дерматином. Откинул голову к стене, на мгновение увидел над собой в плакатном решетчатом контейнере куб красных кирпичей и закрыл глаза.
Представление запрокинуло его во вчерашнее.
Бабушка Мотя отсчитывает матери деньги.
На крыльце гневливый отец, держит в карманах брюк стиснутые кулаки.
Полина больно целует его в губы.
Иван, растерянный, не знает, что ответить его отцу.
Радуга отступает за холм.
Оврагов говорит о лжи.
От вчерашнего встрепенулся. Встал. Явилось беспокойство. О чем-то забыл. Может быть, о самом важном для себя? О, не о чем-то. Стыдобушка! Забыл о Натке. Да как же это?
Как будто воображение только того и ожидало, чтобы он вспомнил о Натке.
Веселая, тоненькая Натка летит сквозь ветер по огороду, но она не в том платьице, в каком была вчера, а в том, в каком пять лет тому назад приехала из Хакасии: зебристой «масти» — по черному белые полосы. И улыбка на ее лице тогдашняя: совсем еще девчоночья, без кокетливых ужимок. На миг Андрюше показалось, что он на косогоре за скотобойней и что Натка действительно летит к нему. Захотелось уткнуться лбом ей в плечо и заплакать. Натка знает: он не любит плакать, поэтому не осудит слез и поймет, как тяжело и запутанно у него на душе, он должен выплакаться, чтобы изжить зависимость и бессилье.
И тут он удивился с м е щ е н и ю в собственном сознании, однако порадовался, что Натка привиделась ему с осязаемостью, которой ни разу не ощущал наяву. И вдруг он усомнился в том, что н а д о б ы л о п о п а д а т ь с я.
И такая ясность возникла для Андрюши в исходе его теперешнего положения, что он даже затрясся. Да ведь это навсегда разорвет их дружбу с Наткой.
В состоянии осененности, под воздействием которой почувствовал в себе силу, способную на неистовый порыв, он шагнул к дверце и было занес ногу для вышибательного удара, но в этот момент до него дошло, что женщина всего лишь захлопнула за собой дверцу. Во всяком случае он не слыхал, чтобы они вставляли ключ в замок, вделанный в ось никелированной ручки.
Затаил дыхание, подавая ручку вниз. Еще не начал открывать дверцу, она уже приотворилась от легкого фургонного крена и собственной металлической весомости.
Когда спускался по трапу, утренняя свежесть теснилась в ноздри, но он не решился сделать вдох, хотя заранее и чудилась сладостная прохлада, которой наполнит грудь, защемленную удушьем. Осторожность, затворившая дыхание Андрюши, тотчас прошла, едва он увидел фигуру сторожа, островерхую от накидки.
Сторож, удаляясь в сторону козловых кранов, шел вдоль упаковок с листами витринного стекла.
Андрюша вздохнул и потому, что его решимость отвердела, и потому, что ему повезло.
Лаз, откуда он юркнул из-под стены на территорию склада, сквозил над землей узкой щелью. Он был напрямик от фургона.
Дальше осторожничать не было смысла. Андрюша оповещательно кашлянул и побежал, пытаясь топать, чему мешала плотная, ковром уминающаяся трава-мурава.
Сторож помчался Андрюше наперерез, мигом сбросив накидку. В нем обнаружился солдатский навык. Он легко перемахнул через стопу звукоизоляционных плит. Ботинки с обмотками так и мелькали.
Андрюша прикинул, что сторожево рвение не даст результата. Про женщину он не то чтобы забыл, нет, просто еще в фургоне он невольно убедил себя в том, что ей хочется его отпустить, поэтому и верилось, что она затаится где-нибудь за курганом кирпича, чтобы увильнуть от погони за ним.
Ее окрик: «Стоп! Ты куда?» — был для Андрюши поистине сногсшибательным: он споткнулся и упал в полынь. Едва вскочил на четвереньки, она очутилась на нем верхом, как в игре «Лошади-наездники».
После сострадания, обнаруженного ею в фургоне, то, что она оседлала Андрюшу, походило на вероломство.
Он взвился. От куртки поотпрыгивали пуговицы. Охранница соскользнула по нему вниз, однако не расцепила ног, обутых в сапожки. Он выступил из этого хромового зажима, правда лишившись при этом тапочек. Тапочки были совсем новые, сшитые матерью из расслоенной транспортерной ленты; посреди носов мать пристрочила полоски темно-синего кожимита с вырезанными «сердечками», а в «сердечки» вставила целлулоидные треугольнички. Играя на гитаре, он пользовался треугольничками как медиаторами.
9
После того как Андрюша ушел, Никандр Иванович полежал немного в постели и начал одеваться. Чтобы не продрогнуть, натянул поверх пиджака фуфайку. Стало еще зябче, чем тогда, когда уходил Андрюша, и Никандр Иванович пожалел, что не надоумил сына надеть старенький верблюжий свитер.
Тоскливо, одиноко в час тишины и тумана. За холмом город, а ни звука оттуда. Есть птицы в садах, кое-какие еще уцелели от химикатов, но ни одна не пискнет: притаились в круглом тепле гнезд и спят, спят.
Деревья и кусты выдвигаются из тумана плоско, мутно, дышат сыростью, роняют с листьев грузные капли. Волгла дорожная пыль, гасит шум шагов.
Никандр Иванович идет и чувствует приближение домика, где живет Оврагов. Вот нанесло на Никандра Ивановича запах цветов. Домик близко.
Никандр Иванович ускоряет шаг, не желая встречи с Овраговым. Встает этот самый монашествующий агроном ни свет ни заря и шастает по садам. Говорят, за фруктовыми деревьями наблюдает, дабы книгу составить. Ерунда! Нет женщины — бессонница, скука. И колесит по садам в надежде кого-нибудь встретить, дабы языком помолоть. Все-таки непонятно, как может здоровенный мужчина обходиться без бабы. Вся кровь превратится в шлак. Дескать, та, в которую влюбился, была замужем и не ответила. Дескать, до сих пор ее любит. Это-то понятно. Он сам годов двадцать подряд любил жену, а вот позывы к другим бабам испытывал и со вкусом кое-каких обхаживал и был счастлив, разве что малость совесть морочила.
