Езетхан Уруймагова - Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи)
У моста через реку, разделявшую село, стояли двое мужчин. Один из них был председатель сельсовета — пожилой человек с длинными, свисающими, как у запорожца, усами. Тыча суковатой ореховой палкой в яму, образовавшуюся у моста, он строго говорил своему собеседнику:
— Ты кого ждешь, сапер? Пойдут дожди — как урожай повезешь? Твой участок — значит, чини, не жди волшебства. Чтоб мне дорога была ровная.
— Машины вывезут, — ответил второй. На нем была выгоревшая на солнце гимнастерка, с аккуратно заправленным под ремень пустым рукавом.
Я сразу узнала это худое лицо с теплыми веснушками на носу. Лоб прорезали две глубокие морщины, виски поседели. Все это мне показалось неестественным, будто молодого актера неудачно загримировали под старика.
— А чем дорога плоха? Бывало, мы и не по таким дорогам ездили.
— Не знаю, — сердито перебил его председатель сельсовета, — не знаю, по каким дорогам вы ездили. На фронте не был, стар. В гражданку, помню, всякие дороги бывали, мы легче туров на скалы взбирались. Так то время другое было. Почему наша дорога должна быть сейчас похожа на военную? Жизнь ведь мирная! Машина за колхозные деньги куплена, не дядя на блюдечке принес, беречь ее надо… Чини свой участок — и все! И слушать ничего не хочу.
— Однако, сердит ты, хозяин села, ни минуты покоя не даешь, — с озорной смешинкой сказал Владимир.
— Уж лучше сердитым быть, чем равнодушным. Равнодушие — для любого дела погибель… Чини — вот тебе и весь мой сказ.
— А я тебя как раз и хотел в равнодушии упрекнуть, — сказал Владимир. — У меня сейчас свободных людей нет, но мост все-таки починю. А вы вот каждое лето новые навесы для пшеницы делаете. Ведь правда: делаете? Как только урожай увезут, навесы разбирают, растаскивают по дощечке, по гвоздику. Как это по-твоему называется — не равнодушие? Лес пропадает, деньги, трудодни пропадают. Собственного добра вам не жаль. Так вот, я не разрешу каждое лето новые навесы делать. Пусть кто-нибудь попробует хоть гвоздик тронуть — под суд отдам… А насчет моста ты меня зря ругаешь, я сам к тебе по этому делу шел.
— Так зачем же ты споришь? — разозлился председатель. — Или на войне старшим возражать научился?
— Наоборот, я на войне научился подчиняться старшим. Наш батальонный давно бы мне приказал: «Выполняй!» Разве я такие мосты чинил? — Сдерживая улыбку, он приложил левую руку к виску и чеканно произнес: — Есть починить мост, чтобы участок мой был ровнее ровного!
Председатель ласково взглянул на него из-под кустистых бровей, улыбнулся и, ничего не сказав, ушел.
— Владимир, — позвала я.
— Вы? — удивился он.
Мы долго беседовали. Он повез меня по той дороге, по которой ходил до войны, мимо милиции, где сидел под арестом, мимо школы, где провел суматошное детство. Он держал вожжи в левой руке. Когда я попыталась помочь ему, он сказал:
— Что у меня одна рука — это неважно… Теперь хоть упрекать не будут, что некрасиво пишу, — он рассмеялся собственной шутке. — Скупая вы на отметки были, никогда я у вас из троек не вылезал. Но теперь, с одной рукой, думаю на пятерку работать.
Он водил меня от участка к участку, рассказывал о бригадах, о звеньях высокого урожая. Нагнувшись, он взял в горсть немного земли и подкинул ее на ладони.
— Только на войне понял я, как дорога мне эта родная земля, — сказал он задумчиво.
Мы поднялись на высокий холм. Солнце садилось. Пламенел закат. Шелестящими волнами перекатывались хлеба, убегая вдаль, к границам Кабарды.
— Дважды рвали сорняк, — окидывая взглядом пшеничные дали, с гордостью произнес Владимир.
Мы подошли к бурной речушке и сели на берегу.
— Вырубили сады, — тихо сказал Владимир.
— Ничего, вырастим новые, лучше прежних будут.
— Мне столько хочется сделать, что одной жизни мне мало, ой, как мало… А вот что осталось от нашего стана. Помните, вы нам до войны лекции здесь читали? Новый стан построю, да такой, чтоб отдельные комнаты у колхозников были, баня, ясли, библиотека. Чтоб радиоприемник играл и картину после работы можно было посмотреть… — А что вы думаете, нельзя? — вдруг резко спросил он, хотя я слушала его молча.
И в ту минуту он стал похож на того неуемного вихрастого Володьку, которого я выгоняла из класса за шалости.
— Почему нельзя? — сказала я. — Можно даже больше, чем ты замышляешь. Ведь все в твоих руках.
Он с благодарностью посмотрел на меня. В лунном мареве тихо шептались травы.
— Но если сказать правду — трудно мне порой, труднее даже, чем было на фронте. Никогда не работал человек так, как работает сейчас. Вон за тем курганом работает бригада стариков. Я не звал их, сами пришли. Мать говорит, что у земли своя душа есть, и эту душу понять надо, а если поймешь, то она никогда не подведет…
— Не плачет мать больше?
— Нет, — улыбнулся он как-то особенно ласково, — все проверяет, хорошо ли работаю.
Он швырнул в воду камень.
— Год должен быть хорошим. Опять мы богатыми станем. Вот река, — какая сила под боком. А дороги какие можно проложить! Только надо захотеть по-настоящему. На фронте, бывало, скажет бригадный инженер: «За ночь дорогу проложить, мост починить». И мы такое делали, что, кажется, не под силу человеку. Эх, мне бы сюда нашего бригадного инженера! — мечтательно воскликнул он, сдвинув фуражку на затылок.
В эту ночь Владимир был удивительно словоохотлив, я никогда не знала его таким.
— Хочется, чтобы у нас всего было много и чтоб самое лучшее. Потому я, однорукий, и в председатели колхоза пошел, чтобы самому проверить, что человек может сделать, если захочет, если все силы отдать, как на войне отдавали.
Он взъерошил светлые волосы и, подвинувшись ко мне, сказал тихо, как бы поверяя тайну:
— А в душе у меня такое волнение… верите, мне от него трудно, ой, как трудно.
— Это хорошее волнение, очень хорошее…
В это время к нам подошел молодой, невысокого роста мужчина в сапогах и косоворотке.
— Знакомьтесь, — сказал Владимир, — это наш агроном. Тоже фронтовик.
— Ну как, поедем или ночевать будем? — спросил агроном, и я услышала в его низком басистом голосе певучий говор украинца.
— Ночевать, — ответил Владимир. — Покажем завтра учительнице весь колхоз. Пусть посмотрит…
Мне захотелось рассказать этим двум замечательным людям, осетину и украинцу, хозяевам этих земель, как на этих холмах жили их отцы и деды — в неодолимой нужде, в бесправии и кровавых распрях…
У курганов паслись стреноженные кони, над горами обломанным колечком висела бледная маленькая луна. Звенела река, серебром отливали поля, темной стеной вдали тянулись леса — наши леса, наши поля, наши реки.
И захваченная мечтой своих юных собеседников, я, позабыв о своих сединах, мечтала вместе с ними: вот в голубизну неба поднимается мрамор, гранит покрывает улицы, ярче звезд сверкает всюду электричество, нежным белым пухом цветут наши сады…
И я, который раз, пожалела о том, что не дана человеку вечность, потому что бессмертна жизнь на земле…
У старого склепа
[8]
Вечер застал меня на станции Ардон.
До ночи мне надо было добраться в колхоз «Партизан». Но на привокзальной площади машин не было, и без особой радости я подумала о том, что ночь придется провести на станции.
— Садитесь, подвезу, — обратился ко мне полный мужчина средних лет с широкой крутой спиной. — Машин до утра не будет, а вас дождь промочит. Видите, — показал он на свинцово-фиолетовые тучи, которые стремительно неслись из-за гор. — Хорошие тучи! Большой должен быть дождь. Только бы мимо не прошел… Ну что ж, поехали?
Я с благодарностью приняла предложение незнакомого человека.
Пыльная извилистая дорога бежала по пшеничному полю, и высокие упругие колосья с жестким шуршанием царапали бока двуколки.
Мой спутник был молчалив, но я обратила внимание на то, с какой легкостью, с какой мальчишеской лихостью правил он лошадью. Каждый раз, натягивая вожжи, он чуть привставал, и казалось, что он вот-вот залихватски гикнет и конь понесет.
— Вижу, что вы в кавалерии служили, лошадь чувствует вашу руку, — сказала я, желая завязать разговор.
Он повернул ко мне лицо и с усмешкой, но без горечи сказал:
— Хромых в армию не берут, тем более в кавалерию. Там ноги нужны такие, чтоб крепче стали были.
Он натянул вожжи, тихо присвистнул, и лошадь пошла бодрой рысью. Подул встречный ветер. Последние лучи солнца скользнули по вершинам курганов. Большие черные тучи мчались нам навстречу.
— Хоть вы и не были на фронте, но лошадью правите, как настоящий кавалерист, — сказала я.
Он снял шапку и повернул ко мне левую щеку.
— Видите: вот, что мне помешало воевать.
У него не было левого уха, и всю щеку, от виска до подбородка, прорезал розоватый след давней раны.
