Александр Виноградов - В конце аллеи...
Он завистливо трогал начищенные медали Степана, ловко управляясь с несчитанными сегодня рюмками, и весь звенел праздничным душевным настроением:
— Теперь быстро разберутся с военными загадками. Каждого человека посчитают, раз примолкли бои, по всем спискам сверят, все госпиталя обшарят. Точную ясность наведут, кто куда приписан, без промашки определят. Мне тут рассказывали про одного лейтенанта — фантазия, да и только. Живой и невредимый заявился домой, не бывать мне в раю, а на него в Белоруссии памятник поставлен. С фамилией и с геройским описанием, стало быть. А тут бумага…
На Ирину утешительные разговоры Ипполита действовали угнетающе, особенно после отшумевших победных дней. Чем больше утверждался Ипполит в своих предположениях, тем заметнее тускнела ее уверенность. Катились в жаркое послевоенное лето тихие и нелегкие дни, но свет уже не заглядывал в дом Матрены — молчал Родион, не слали разъяснений и казенные учреждения.
А тут зачастил к Ирине Степан. В его обращении не было нахального нетерпения, необидчиво и согласно сносил он ее резкие отказы, уступчиво уходил к себе, а к вечеру каждого дня вновь заявлялся в избу. Деревенские удивленно разводили руками — чего привередничает девка, какого рожна ей нужно в это обнищавшее на здоровых мужиков время? Да и мать досадливо вскидывала глаза, когда видела, как враждебно дочь отталкивает пригожего и мало пьющего мужика, который всерьез намерен обзавестись семьей, наладить свой дом.
Короткими ночами Ирина мучительно разбиралась в себе, пыталась заглянуть в будущую жизнь, найти ясную определенность. Подернулось дымкой чувство к Родьке; он приходил в ее сны далеким и уже чуть забытым, но стоило заявиться в избу Степану, как вспыхивало в ней все неугасшее и не потерянное в ожидании, да разгоралось так явственно и ощутимо, что слышала она теплое дыхание Родиона на своем лице… И нежеланным, в горе свалившимся на ее голову становился робевший Степан, и губы ее роняли самые холодные и жалящие слова. Хоть убей, но не отворялось перед ним ее сердце. Она назначала мысленные сроки, до которых будет ждать Родьку, грубовато выпроваживала Степана, но и не отторгала его бесповоротно.
Он все лето проболтался в обидной неопределенности, необласканный, но и не отринутый совсем, а потом взыграла и в нем гордость, да и деревенские насмешницы каждодневно остужали его неразделенный пыл. Ничего не сказал Ирине, даже не посоветовался с ней, не захотел последнего и решающего разговора. Только от людей узнала Ирина, что в доме Листопадовых под жирные блины, под жареное-пареное три дня гудела «отвальная» и упорхнул ее ухажер в дальние края — развеяться, да и деньгу немалую зашибить.
Поспешный отъезд Степана смел все сомнения, и опять зачастила Ирина в избу на время заброшенной и приунывшей Матрены, с вновь вспыхнувшей жадной надеждой стали ждать они добрых вестей в гулкий и неприютный дом, в душевном согласии верить в Родиона. Такое соединившее их безнадежное время отсчитало несколько лет, пока не объявился из северных краев Степан…
На радостях закачался дом Листопадовых. А когда спал угар хмельных празднеств, Степан устроился на работу в леспромхоз и заявился к Ирине. Одинокие долгие годы утихомирили в ней неприязнь к Степану, да и облик Родиона уплывал все дальше и дальше, мерк, становился каким-то бесплотным, нереальным, а здесь в неостудимом чувстве стоял перед ней живой мужик. Вконец извели плаксивые причитания матери, стареющие руки которой жаждали нянчить живых, а не выдуманных внуков. Целое лето продержалась Ирина, а к осени отрешенно надломилась — неумолимое время отстукивало и ее жизнь…
В такую даль увели ее мысли, такое глубинное разворошили, что не заметила она, как из дома выскользнул Степан, проглядела, куда побежала расстроенная Ленка. Ирина поднялась с кровати и взялась за постылые, повторяющиеся изо дня в день домашние дела. Воротившись из прошлого назад, к сегодняшнему берегу, она растерянно соображала, чем еще попотчует ее озлобившийся Степан, в какие коварные авантюры кинется, что еще натворит?
Его голос, примирительно-спокойный, даже чуть заискивающий, окликал ее из сеней. В избу он шел не один…
— Ну, любимая хозяйка, потчуй дорогого гостя. Схлопочи по части закуски, а уж выпивка — это забота моя.
На пороге стоял трезвый как стеклышко Степан, а рядом в нерешительности переминался с ноги на ногу Олег Васильевич:
— Да я что? Это все Степан Ермолаич. Зачем, мол, тебе на обед мотаться, время терять? Ирина, дескать, все сорганизует, гостем желанным будешь.
— Проходите, если пожаловали, за стол прошу, — неприветливо выдохнула Ирина.
Суровым взглядом вскинулся на жену Степан, но ее глаза не потупились от командной его требовательности. Гость робко шагнул к столу. Удивленно обшарил смутившимся взглядом пустую избу…
7
Пока шла улицей, робость за ноги не хватала, а у крыльца Ирина стыдливо засомневалась: с какой стати несет она свои неурядицы в этот забытый и давно покинутый ею дом, да и какую устойчивость может обрести она в некогда согревавшей ее избе бабки Матрены? Она куда глаза глядят сорвалась из скандального своего дома, а вот ноги бесконтрольно занесли ее к посеревшему штакетнику притихшей избы. Все теперь показалось Ирине зряшным, а может быть, даже и оскорбительным для бабки Матрены. Нате, здравствуйте, явилась! А где же ты раньше была, голубушка, почему твои стежки-дорожки обходили дом стороной, почему решила только сейчас наведаться?
Ирина повернула было обратно, но заскрипели ворота, и бабка Матрена застала Ирину врасплох: Ирина вспыхнула и неупрятанно смешалась. Бесцветно, сумрачно прошлась по ней Матрена невидящим взглядом, сухо пригласила в избу. Притворила щелястые, болтавшиеся на скрипучих петлях двери, холодно осведомилась:
— С чем пожаловала, красавица?
— Да вот бежала мимо, дай, думаю, загляну, проведаю, — сконфуженно заторопилась Ирина. — Не чужие все ж…
— Еще бы. На одной улице живем… Спасибо, что домом не обозналась. Память-то у молодых… — Неласково прищурясь, уставилась на Ирину, грузно опустилась на кухонную лавку.
— Да как можно, Матрена Пантелеевна? Всегда про тебя помню, вот только в делах верчусь. Из дома вырваться некогда. Хозяйство-то вон какое, управляться страсть как тяжело…
— К такому поместью батраки нужны…
— По мне, пропади оно пропадом. Маета одна, а не жизнь…
— Не жалобись, не жалобись, не растаю я. Сама в такую жизнь скакнула…
— Кто ж знал, что так обернется…
— Не корю я тебя, к слову пришлось…
— Только зла не держи, Пантелеевна. Жизни не всегда желанный фасон продиктуешь, у нее закройщики свои.
— Это смотря какую одежонку выгадываешь, — насупленно усмехнулась Матрена.
— Хватит тебе, — обиженно огрызнулась Ирина. — Годы к концу подкатились, а ты все простить и понять не хочешь. Уж я ли не ждала Родиона, я ли верность ему не держала? За что ты меня проклятиями одаряешь?
— Да господь с тобой, Ирина, не озлобляйся понапрасну. Черных слов не держу. Живой к живому потянулся, так за что ж тебя корить?
— Протяни я еще пару лет, пришлось бы в старых девах сидеть. А Степан приклеился хуже банного листа. С такими ухаживаниями и статую каменную разжалобить можно, не то что одинокую девку. Да и о плохом не думалось. Кто же в загсе свою судьбу вперед высмотрит?
Бабка Матрена неохотно раздвигала неласковый прищур уставших от жизни глаз, заново приглядываясь к причитающей, понурой женщине, в которой с трудом узнавалась трепетная, тосковавшая в ожидании Родиона Ирина, вслушивалась в ее севший от невзгод, низкий голос, и давно смытая, понимающая улыбка появилась на лице старухи. Она вдруг запоздало уразумела, что и сама больно обидела Ирину, отвадила от дома, возводя в оскорбленной душе напраслину на эту женщину. В чем-то и сама вознеслась над землей в материнских грезах, желая приравнять к своему сердцу, которое может ждать вечно и безнадежно, молодое и жаждущее ласки сердце девушки — кому неизвестно, что чувства матери и любовь женщины замешены на разных отварах?
После замужества Ирины ее до самых глубин уязвило все: и быстрое забвение Родиона, и довольный смех Ирины из свадебных окон, и скорая беременность ее, и даже родившаяся на свет Ленка. При первой же встрече полоснула Ирину самыми обидными словами, наотрез отсекла от своей судьбы и хоть не чернила на людях несостоявшуюся невестку, но и не очень заботилась об оброненных желчных словах. На улице отводила глаза, старалась разминуться дорожками, в дом никогда не зазывала.
Когда потекли слухи о неладах в избе Листопадовых, мстительно начала успокаиваться — поделом, поделом, перст божий не промахнулся! С годами затвердевшая обида стала забываться, злорадные сплетни не давали желанного утешения, но неуступная гордыня не позволяла бросить мостик к мятущейся, одинокой душе Ирины.
