Эрнст Сафонов - Избранное
Только в день приезда — всего короткий вечер — провел Мансур со стариками, ел у бабушки Бибинур тутырган тавык, рассказывал, как хорошо он живет, бывая в дальних рейсах даже на Кавказе и в Прибалтике. Он привез в подарок деду мягкие туфли из зеленого вельвета и электробритву, а бабушке шерстяную кофту и веселые, в ярких цветочках, фабричной вязки варежки; пообещал, что не уедет в Уфу, пока не сгоняет за дровами для них… И, ложась спать, старики с гордостью долго говорили меж собой, как это замечательно, что Мансур выучился на шофера. Быть шофером — не хуже, чем каким-нибудь начальником: и деньги у тебя есть, и пешком не ходишь, мешки на плечах не носишь. Двадцать четвертый год парню, а у него все, кроме жены, есть, но такой красавец, повидавший дальний свет, без жены не останется, и выберет — не ошибется!
В тот день дождя не было, поутру небо оставалось чистым, и Рахматуллин распорядился перегнать четыре комбайна на таптыковское поле, за пересохшую речку Буранбайку: чтоб рожь там косили не раздельным способом, а напрямую, без среза в валки. Чтоб, короче, использовать сухое погодное «окно» для зачина: пусть пойдет на ток первое зерно нового урожая! Рожь удалась, обещала с гектара центнеров по тридцать пять — сорок; это показывал себя новый, только что районированный сорт с названием, как у их колхоза — «чулпан», — очень терпеливый при погодных перепадах, с могучим, не ломким и не гнущимся от переувлажнения стеблем.
Мансура и еще пятерых уфимских водителей «привязали» к таптыковскому полю, к тем комбайнам.
А дальше вот что произошло…
Тяжелые груженые «ЗИЛы», сделав несколько ездок, раскачали старый деревянный мост, перекинутый меж сухими берегами Буранбайки, — он скособочился, дубовые брусья сдвинулись с опор, настил провис.
Гариф Каримович Рахматуллин, примчавшись сюда, осмотрел покривившиеся сваи, сплюнул в сердцах:
— Рубль экономим — тыщу теряем.
Глянул на небо: на нем по-прежнему паслись светлые барашки спокойных облачков, и лишь далеко-далеко, за Белой, низко клубились, сгущаясь, темные дождевые тучи. Соберутся и наползут к ночи или поутру.
Приказал председатель комбайнам работу продолжать, а зерно из бункеров, пока плотницкая бригада не подправит мост, ссыпать на временно устроенный ток. Какой? Застелить площадку брезентовыми пологами, благо брезента в колхозе много, за истечением срока списывали этот брезент в воинской части, а он, Рахматуллин, выпросил, подхватил, увез к себе в хозяйство — и вот, пожалуйста… чем не ток на несколько часов, до того, как плотники, подобно армейским саперам, срочно не наведут переправы? Потом — быстро сюда зернопогрузчик, пятнадцать — двадцать рейсов — и все до темноты, до дождя будет вывезено!
Так скорый на решения Рахматуллин определил стратегический момент на данном участке.
Его решение вызвало немедленную перестановку каких-то внутрихозяйственных сил, и в частности:
плотницкую бригаду сняли со строительства жилого дома для учителей;
Мансура с товарищами бросили на подвозку зеленой массы к силосным ямам — с тем чтоб в нужный час, по команде, они вернулись на таптыковское поле;
работавшего на центральном току Тимергали Мирзагитовича Мирзагитова отправили на таптыковское поле — заведующим и учетчиком «брезентового», на несколько часов, тока.
Он побежал на конный двор, запряг пару лошадей в широкую, на резиновых скатах фуру, вывезенную Рахматуллиным из Эстонии, загрузил ее на складе брезентовыми рулонами — и поехал…
И крутился-разматывался обычный трудовой день — во влажной, горячо обжимавшей духоте близких грозовых ливней.
По-летнему засветло еще, часу в седьмом, мост был готов, «ЗИЛы» пролетели но нему, унося на рубчатых скатах свежую, из-под фуганков стружку… Три машины пошли к комбайнам, другие три встали под зернопогрузчик — на вывозку скопившейся ржи.
Погрузчик ровно стрекотал мотором, две студентки из городских помощниц деревянными лопатами подсыпали зерно на движущуюся ленту — оно густым рыжим веером летело в кузов… Тимергали Мирзагитович отмечал в тетрадке номер очередного рейса и номер машины, фамилию водителя.
— Отъезжай, сынок, и живо обратно!
Когда подкатывал Мансур, он на разгоне, при крутом вираже словно бы железной рукой властно осаживал машину, и вот так, лихо, с шиком, ставил ее под выброс погрузчика, тут же выпрыгивая из кабины. На потном загорелом лице его бело светились в улыбке крепкие непотраченные зубы, подмигивал он грозившему кулаком деду, выхватывал лопату из рук смешливой грудастой студенточки, и лопата мелькала у него неустанным мельничным крылом. Играли мускулы на литом теле, в работе весь он был свой, не отделимый от нее, как энергия и видимый, сиюсекундный результат этой самой энергии — попробуй раздели их! Успевал мимоходом, если дед отворачивался, побаловаться с девчонками, сыпануть им за широкие вырезы маек пригоршню-другую зерна, упасть с ними на жаркие вороха, отскочить, увертываясь, чтоб тут же, обволакивая всех дымом, газуя, чертом умчаться на загруженной машине…
«Ловок, — хмыкал дед, — как ястреб…»
Гром отдаленно погромыхивал, слегка брызнуло из высоко проплывшей плоской тучки, но успели — сухой переправили всю рожь под крышу центрального тока. Комбайны спешно докашивали таптыковские гектары. Студентки уехали с поля на машине с зерном, а Тимергали Мирзагитович скатал брезент, погрузил на фуру — и тоже подался отсюда…
А к ночи, когда уже там, на центральном, Тимергали Мирзагитович скреб метлой по бетонному покрытию, сгоняя мусор от бункера, к нему подошли председатель Рахматуллин и Бухтияров из милиции, человек для байтиряковцев приезжий, малоизвестный, лет тридцати, а может и пятидесяти, определить трудно, потому что при молодых глазах и молодой гибкой фигуре лоб и щеки у него морщинистые, редкие пушистые волосы на голове теснит к ушам, как расплывающаяся лужица, большая плешь. Снаружи в этот момент шлепал дождь, и мокрая, в каплях лысина Бухтиярова под светом мощных электроламп как бы даже искрилась. Был он в мятой сиреневой рубашке, мятых брюках и спортивных кедах.
— Тимергали-абый, внук твой где? — спросил председатель, глядя куда-то поверх его плеча.
Тимергали Мирзагитович хотел ответить, но не мог продыхнуть — грудь сдавило. Так испугался. Все же выговорил:
— Сбил кого-нибудь?
И встало перед глазами, как лихо, «с вывертом» подгонял Мансур машину к погрузчику…
Бухтияров щурился, смотрел пытливо и вроде б даже усмешливо.
Рахматуллин сказал:
— Да нет, не сбил… Нужен он нам, а не сыщем.
Повернулись они и ушли.
Из-под навеса он видел, как бочком, угнув голову, через перепляс дождевых струй семенил к «уазику» председатель, как в три-четыре огромных прыжка, сверкнув белыми подошвами кед, оказался у машины Бухтияров… И не открыли ему ничего, а он понял: произошло, случилось.
Спустя час или около этого Мансура арестовали на квартире у официантки байтирякского ресторана: там гудела-веселилась компания нефтяников с буровой, а Мансур тоже к ним подцепился, его машина под окнами стояла — по ней и нашли его.
Тимергали Мирзагитович узнает об этом на другой день.
Утром же, когда он должен был пойти на работу, у ворот остановился желто-синий милицейский «москвичок» с «мигалкой», и в дом вошел Бухтияров, одетый, как вчера, легко и просто, только вместо кед — резиновые сапоги. Теплый дождь за окнами моросил ровно, затяжно, лужи вскипали белыми пузырями, трава зеленела ярко, будто весной.
Бухтияров, поздоровавшись, опомнился, что переступил порог в сапогах, грязью перемазанных, стянул их и, приоткрыв дверь, швырнул в сенцы. Пригладил ладонями пушок на висках, заговорил твердо, отрывисто:
— В годах человек вы. Вызывать в райотдел — хуже, да? Вот потому я сам. Без отрыва от дома говорить будем. Есть у меня вопросы. Спрашиваю — вы отвечайте.
Примостился у стола — раскрыл папку с чистыми листами бумаги, авторучку покрутил-наладил… Допрос!
Тихо в доме стало.
Бибинур-эби[49] ни жива ни мертва стояла у занавески, пыталась поймать мужнин взгляд, но тот глядел в окно, судорожно подергивались его серые впалые щеки.
— Рожь с таптыковского поля отправляли без взвешивания?
— Весов мне не давали.
— Это ваша тетрадка с записями? (Бухтияров вытащил из папки — показал.)
— Я записывал.
— Мы изъяли ее в диспетчерской — как документ в расследовании дела.
— Дело-то какое?
— Пока я спрашиваю. Хорошо?
— А я что вам — преступник? Чего со мной в прятки играть!
— Не волнуйтесь, гражданин Мирзагитов. Вы обязаны помочь нам. Вопрос: записи ваши объективны?
— Что-о?
— Точны записи: очередность рейсов, номера машин?
