Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)
— Вы пишете стихи? Это прекрасно! Великий Вергилий во времена древнего Рима тоже воспевал труды земледельца. У него есть несколько ценных рекомендаций по растениеводству.
— Этого я не знал.
— Ну, я вас с удовольствием просвещу… Будете в Баку, приходите, потолкуем.
Так в жизни районной опытной станции наступил крутой перелом. Ее оборудование пополнилось новейшими приборами, число сотрудников возросло вдвое. Поговаривали уже о создании на этой базе нового научно-исследовательского института…
…Я продолжал держать на коленях внука Латифзаде.
— Если бы мир состоял из одинаковых людей, — говорил Билал, — мы присутствовали бы при его закате. Кроме наследственности, важна среда. Личность образует индивидуальная судьба.
— Тогда я спокоен за черноглазого! Он возьмет лучшее и отринет худшее из того, что есть у его деда.
— Прежде всего вырастет акселератом, как все последнее поколение. Суть этого явления полностью не ясна. Хотя…
Тетушка Бояз внесла два стакана с горячим напитком:
— Заварила вам чабреца, сама в горах собирала. А во дворе он не растет, через год-два сохнет. Тебе бы, Замин, повидать наш садик. Сколько в нем лекарственных трав! Мой старик увлекся всяческими посадками да прививками… Теперь сам говорит: хорошо, что сын пошел по научной части!
— Тетушка Бояз, — поддразнил я, — а помнишь, ты сокрушалась, что Билал не стал районным начальником? Тогда бы, мол, о тебе соседки твердили: «Вот счастливая мать!» Разве ты сейчас не счастлива?
— Ах, Замин, конечно, счастлива! Спасибо тебе, что по-братски во всем помогаешь Билалу. Квартира вот хорошая… Жаль только, что очаг не настоящий.
Билал засмеялся:
— Так и ждал, что ты на это пожалуешься. Представляешь, Замин, переступает она порог и сразу всплескивает руками: «Зачем дым напускаете, стены коптите?» Никак не могла поверить, что камин электрический. Пока рукой не потрогала.
Бояз-ханум не обиделась. Охотно посмеявшись над собою, рассказала еще об одной промашке:
— Приехала я впервые в их прежний дом, вдруг прямо к порогу под ноги какой-то зверек метнулся. Не то белка, не то заяц, не то крыса. А крыс я до смерти боюсь! Змею могу схватить голыми руками, но этой породы не выношу. Закричала страшным голосом и упала без памяти. Люди на крик сбежались, а эта тварь лижет мне руку. Оказалась собачонка. Да такая махонькая — на двор выпустить боязно. И уж забавница! На задних лапах стоит, кувыркается. Моя невестушка, дай ей аллах здоровья, любила с нею возиться. Я ей говорю: доченька, лучше кошку держать, все-таки польза. Слава аллаху, в новый дом не повезли, подарили кому-то… — Тетушка Бояз умолкла и взглянула на меня со вздохом. — А ты когда голову к месту приклонишь? Жил бы рядом с Билалом.
— Думаешь, без тебя дело со свадьбой у него не сладится? — грубовато вмешался Билал.
— Многоэтажку построим, тогда и о семье подумаю, — отшутился я.
— Значит, уже присмотрел невесту? — живо откликнулась Бояз. — Только придемся ли мы с твоей матерью по вкусу городской барышне?
— Халиме ведь пришлись?
Бояз-ханум промолчала. А Халима, услыхав свое имя, выглянула из кухни. Она разрумянилась, ямочки на щеках так и цвели. Я подумал: женщина дважды царствует над нашими душами. В девичестве, когда похожа на нежный бутон, — ничья рука не смеет оскорбить его прикосновением! — и в ожидании материнства, вся осиянная его кротким светом.
— Сплетничаете обо мне? — весело спросила она.
— Обсуждаем, какая невеста подойдет Замину, — простодушно отозвалась ее свекровь. — Наверно, горожанка, как и ты, мой светик.
— Замин меня очень любит, — легкомысленно отозвалась Халима.
«О господи, — подумал я, — когда же она образумится, повзрослеет?»
Но Халима быстро поправилась:
— Он всех нас любит: моего отца, Билала, меня и даже мою мать, хоть они вечно цапаются. Но меня все-таки больше всех, да, Замин?
— Еще бы! Ты мастерски стряпаешь кутабы.
— Подлиза!
Когда смеющаяся Халима скрылась на кухне, а тетушка Бояз последовала за нею, Билал озабоченно спросил:
— Ты ничего не знаешь о Мензер-муэллиме?
— Нет. Что-нибудь произошло?
— Надеюсь, что нет. Однако…
— Вторую неделю мотаюсь по району, — с сожалением проговорил я, стараясь не выказывать особой тревоги. — Мог что-то и пропустить. Так что стряслось?
— Пока, думаю, ничего особенного. Просто мы приглашали ее, а она отозвалась как-то уклончиво: очень занята, едва ли, не обещаю. На нее это не похоже. Она теперь очень внимательна к Халиме.
Остаток вечера я просидел как на горячих углях. Ждал звонка в дверь. Но он так и не раздался. Мензер ни за что не захотела бы обидеть друзей. Видимо, дело во мне? Она вновь избегает со мною встречаться. Неужели ненароком обидел?
Я рано встал из-за стола, который Халима с таким искусством уставила всевозможными яствами. Впервые я видел ее в роли рачительной хозяйки. Но мысли мои блуждали далеко.
18
Приближалась районная учительская конференция перед новым учебным годом.
В последних числах августа ко мне неожиданно, без зова пожаловал Латифзаде. Он был оживлен, что с ним редко случалось. Вошел с видом полководца, заранее убежденного в победе.
— Думаю, что перед учителями целесообразнее выступить вам, — сказал он с нажимом.
— Конечно, буду присутствовать и скажу несколько слов. Но доклад подготовлен вами.
— Выступление первого секретаря прозвучит весомее. Тем более что пора принимать организационные меры.
— Что вы имеете в виду? — я насторожился.
— За ошибки пора отвечать. Работа районного отдела народного образования неудовлетворительна. Прямая вина на Мензер Велиевой. Она развалила дело.
— Странно, как это ей удавалось буквально у нас под носом? А мы даже не заметили.
— Я мог давно сигнализировать, если бы…
— Что именно?
Он промолчал, выразительно пожав плечами.
— Итак?
Латифзаде не спеша открыл пресловутую папку, среди множества бумаг отыскивая те, которые нужны. На отдельных листках красными чернилами у него были выписаны цитаты.
— «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достичь ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам!» — с пафосом прочел он и поднял кверху палец: — Вот! Это должно быть вывешено в каждой школе на видном месте. Явная недоработка района.
— Прекрасные слова. Но еще лучше, если учащиеся не просто затвердят их с чужого голоса, а сами захотят прочесть труды Карла Маркса.
— Именно! А Велиева недооценивает… Считаю нужным дать указание: кто не посещает политсеминаров, не прорабатывает указанного количества политической литературы, не будет допущен к экзаменам и переведен в следующий класс!
— Абсолютно неверно!
— Поощрять безыдейность школьников лучше?
— Идеи не вбиваются насильственно, товарищ Латифзаде. Лекции, на которых в помещении надо замыкать двери, чтобы народ не разбежался, решительно не нужны.
Он пожевал губами.
— Значит, Мензер-муэллиме остается на своем месте?
— Если располагаете весомыми фактами против нее, внимательно выслушаю.
— К чему? Вы уже приняли решение.
— Интересно было бы проверить такой факт, — невозмутимо продолжал я, словно не слыша последних слов, — в конце учебного года стало традицией преподносить учителям в складчину подарки. Дети сами не зарабатывают, следовательно, сумму определяют родители. Если это букет цветов или дарственная книга — одно дело. Но если хрустальная ваза — уже совсем другое. Как раз об этом я хочу сказать несколько слов на учительской конференции.
— Ваше выступление прозвучит как еще одно проявление заботы партии о добром имени советских педагогов, — бесцветно отозвался Латифзаде, завязывая тесемки на папке.
Хотел ли он смутить меня именем Мензер и проникнуть в тайну наших отношений? Или искренне считал ее неподходящим руководителем? Задумываться над этим особенно не хотелось. У меня были точные сведения, что интерес Латифзаде к школьным делам случаен: за десять лет своего секретарства он считанные разы переступал порог районных школ, а беседовал с учителями и того реже. Всегда оперировал цифрами, одними цифрами! Однако нынче, держа нос по ветру, смекнул, что надо менять тактику: показать себя сведущим, напористым, непримиримым. Однако почему все-таки пробным камешком у него стала Мензер?
Вспомнилась жалоба, посланная в райком на мое имя. Заведующий общим отделом, вскрыв конверт, решил по первым строкам, что дело касается идеологических вопросов, и передал второму секретарю. Латифзаде, не читая, наложил резолюцию: «Принять меры». Наконец, письмо попало к Сейранову, который и передал его мне. Оно было послано вдогонку, после нашей поездки в один из колхозов во время сбора винограда. «Товарищ секретарь, — гласило письмо. — Хотела с вами поговорить, да не успела. Крестьяне лезут из кожи, лишь бы послать сына в город за дипломом. Мы тоже решили отправить своего первенца в институт: пусть попытает счастья. Зачем вам об этом пишу? Не для того, чтобы просить помощи. Есть у сына голова на плечах, сам пробьется. Надо только хорошенько подготовиться. Но наш председатель этому мешает: требует, чтобы все школьники работали на винограднике. Мы с мужем готовы потрудиться вдвое, лишь бы не отрывать парня от учебников. Он у нас, слава аллаху, башковитый. Однако председатель говорит, что женщина, которая приезжала с вами, отдала распоряжение ни для кого не делать исключения и что вы такого же мнения? Она будто бы главная над всеми учителями. Если так, то стыдно ей: сама выучилась, а другим дорогу заслоняет!
