Николай Воронов - Юность в Железнодольске
Славик побежал к финскому домику. Пробовала вернуть. Не послушался. Директриса Язева Мария Германовна кипятилась у дверей красного уголка. Славик был не из лагеря. Поперла его. Кричала на Славика злее, чем на «сынка», который забаррикадировался в финском домике. Хулиганы только в кино трусливы. Славик и я подались на гору Три Сестры. Под березами собрали костянику. Здесь нас нашел Кричмонтов. Напал на Славика. Применял приемы карате, жуткие удары ногами. Чуть руки не выбил из плеч. Славик по-простому бил: в ухо, под дых. За приемы я налетела на Кричмонтова. Нос ему расколотила. Хлынула кровь.
Славика перед армией в больницу поместили. Ангины мучили. Промывали какие-то лакуны, прямо в гланды делали уколы, диски УВЧ на горло наводили. Приезжали навещать Славика. Горную клубнику привозила. Мать на другую смену хотела устроить меня в комлагерь. Догадалась я, что с отчимом без меня она блаженствует. Правда, отчим перед лагерем чего-то больше со мной общался, чем с ней. До ума, до чуткости моего отца отчиму далеко, но со мной говорил красноречиво, очень интересные жизненные наблюдения раскрывал. Заслушивалась. У отчима широкая фигура (он не толстый, нормальный), широкое лицо. Из-за низкой стрижки верх головы слишком широкий. С первого прихода внешность отчима забраковала. Когда рассказывал, очень привлекательно «выглядывал». В тубсанаториях и в туббольницах привык разговаривать на прогулках. Когда в квартире рассказывал — ходил. Ходишь ты с ним, азартней рассказывает. Привычка еще: к плечу притрагивается. Как-то притрагивался, притрагивался — руку на плечо положил. Из ладони — прямо высоковольтный ток. Отстранилась. В квартире с ним одним стала избегать находиться. У мамы ночные дежурства раз в полмесяца. Читаю допоздна — заснуть все равно не могу. Лихорадит, точно бы из соседней комнаты ток наплывает. Однажды встала, не собиралась вставать, а встала и пошла. Опамятовалась, когда чуть дверь не отворила в комнату, где он находился.
У мамы день рождения. Стол чудесный! Все есть, чебуреки даже. Повеселились. Пели «Хасбулат удалой...», «По Дону гуляет...», «Брага ты моя, браженька...». Молодежь в застольях поет новые песни. Как превратятся люди в семейных, детей заведут, так с остальными охотно поют старинные песни, те же, в общем, какие поются столетиями.
Мама спустилась на крыльцо парадного гостей проводить. Отчим взялся мыть посуду. Перемыть посуду сама хотела, толк от раковины отчима, он ко мне чуть не с плачем: «Сжалься надо мной, Тамарочка».
Я психанула. Детскую дразнилку вылепила;
— Дурак-дурачино съел кирпичино.
— Сжалься.
— Ты отца моего пожалел?
— Закон любви.
— Нетушки, закон уничтожения.
Схитрил отчим или с самого начала это было на уме...
— Меня не жаль, над матерью смилуйся.
— Отомщу.
— Что мы могли с собой поделать?
— Несознательные нашлись!
— Чувство, Тамарочка, ведет, как машинист поезд. Разум, Тамарочка, в мягком вагоне спит.
— Раз безвольные, убейте себя.
— Смилуйся, Тамарочка.
— Отец в психиатричке. Куда мне ехать?
— Во Фрунзе. К деду с бабкой. Ты их любишь?
— Нетушки. Нужно вам — вы и уезжайте.
Не могла уехать я от Славика. Он только из больницы выписался. До армии оставалось месяц-полтора.
В Аблязово съездили мы со Славиком, у казашки в доме остановились. В комнате — нары, покрытые кошмами. Спали мы с казашкой на этих нарах. Славик спал в сенях. Казашка думала, мы близки со Славиком.
Однажды забрались на сеновал вместе. Целовались. Сказала ему по-английски: «Тэйк ми». Он прыгать стал по сену, как циркач на батуте. От радости. Я ждала. Он прыгал, прыгал, потом прогнал меня в дом.
Из Аблязова убрались поутру за два дня до срока. Шли пешкодралом. Славик сказал, что у наших предков одной из высших черт любовного и семейного поведения была выдержка. И сказал отцов афоризм: «Без выдержки нет нравственности. Ни в чем нет нравственности без выдержки». Я спросила: «Почему тогда девчонки из нашей палатки называли меня реакционеркой?» — «По мерзости». — «Почему тогда на Западе, в Америке, в Скандинавских странах происходит сексуальная революция? Не ошибаешься?» — «Вывеска для простофиль». — «Только ты не простофиля». — «Томик, ты усвой: для крупных подлостей и разложения придумывают заманчивую вывеску. Пакость подают под соусом прогресса. Самый, мол, наисовременный прогресс, идейный-разыдейный: культурная революция, сексуальная революция. А на поверку — убийство, распад». — «Почему ты понимаешь, а миллионы людей повсюду будто бы не понимают?» — «Кто понимает, кто нет. Кому на радость, кому на горе. Понимать одно, противостоять, бороться — другое. Люди падки на соблазн, даже кровавый. Пример: Гитлер».
Невыносимо расставаться на годы, трудно выполнять обещание. Молодость склоняет к одному, ум к другому. Как их примирить?
При Славике Кричмонтов гонялся за мной, тут, едва Славика забрали в армию, ловил на каждом шагу. Все с дружбой. Уклонялась, уклонялась... Убедила себя: дружу ведь с девчонками. Кричмонтов красотой, сложением идеальный. Посещали кино, танцы, вел себя учтиво. К себе зазвал — набросился. Вырвалась. Назавтра зашел к нам как ни в чем не бывало. С мамой и отчимом беседовал с легкостью парня, которого они знают с пеленок...
Повадился заходить. Мама говорит и никак не наговорится с ним. Отчим прямо чугунеет. Ненависть. Восклицание у Кричмонтова: «Экстаз!» От восклицания отчим вздрагивает. Однажды отчим на туфли маме подковки привинчивал. Кричмонтов все: «Экстаз!» Отчим вдруг зажал отвертку, как финку: «Прекрати штамповать!» Кричмонтов в его сторону глазом не повел: нет отчима, не было, не будет.
Ушел Кричмонтов, мама с отчимом поссорилась. Мальчик запанибрата, но умничка, элегантен. Разумеется, циник. Но гость. Нельзя обрывать. Отчим свое: «Правильно оборвал. Франт и шваль, и нечего его привечать».
Кричмонтов приходит — отчим чугунеть. Он уходит — ссора. Я стала поддерживать маму, отчим начал поздно возвращаться из своего прокатного цеха, странно именуемого среднесортным. Кричмонтов в мою комнату, мама — к себе. Условия для встречи создает. Кричмонтов и у нас осмелел, но не тут-то было. Женщина ему нужна. Пусть поищет в другом месте. Других мест много, да все не те.
Заходит реже. Держусь зажато. Не заходит — иногда реву.
Славик, Славик, что происходит со мной?
Шурлин на первом же уроке в десятом классе вредничал. При росте 150 сантиметров мстительности на пятерых мужчин баскетбольного роста. Прозвище — Карла-Чуварла. Вдовый. Жена покончила с собой. Карла-Чуварла, наверно, допек?
Родители бушуют. Докатятся до развода. Кричмонтов, чтобы «подсадить» меня, водит мимо наших окон архитекторшу из городского управления, очень изящную.
Убегу.
Продала свои брюки, польские, коричневые, с перламутровой игрой, за пятьдесят «рэ». Продала две шерстяных «лапши» по пятнадцать. Купила билет на поезд.
На рассвете открыла дверь. Отчим чутко спит. Не услыхал. В письмах долго удивлялся, что не услыхал. На вокзале из окна следила: хватятся — приедут.
Проспали.
В пути писала маме письмо. Целую тетрадку исписала. Вагонные мужчины шутили: милому строчу письмо.
Ухаживали они за мной! Есть заставляли, орехи кололи, мороженое чуть ли не на каждой станции притаскивали. Чеченец Везирхан, правда старый, 27 лет, увивался. Конфет всяких много было у него: «Красная шапочка», батончики «Таганай», сливочная помадка, маковки. Впервые лакомилась грильяжем хорольским. Грильяж хорольский из подсолнечных семечек. Пластами лежит среди кальки. Пласт отломишь, лакомишься. Везирхан все время шутил, анекдоты, притчи рассказывал, исключительно счастливая улыбка. Из-за духоты выходили в тамбур. Везирхан открылся: каракулевые шубы привозил в город к нам. Едет в Алма-Ату, обувь туда везет. В городе у нас большая обувная фабрика. Ему устроили покупку прекрасной обуви, женской и мужской. Просил написать, какой дефицитный товар во Фрунзе. Адрес оставил, мой взял. Сначала предлагал ездить с ним. Я, говорит, бизнесмен, ты будешь бизнесменкой. Поживем, как Рокфеллеры. Сказала: «Ты будешь арестантом, а я арестанткой». Я, говорит, кавказец. Мы женщин оберегаем от жизни. Я все возьму на себя. Спасибо, говорю.
Ехал с нами украинец. Олександр. Запорожским казаком назывался. Значок приколот к пиджаку: казак с пикой. Во время войны с фашистами его с матерью и сестрой эвакуировали в наш город. Мать еще в войну померла. Сестра вышла замуж, осталась на Урале, он уехал в Запорожье. Работает старшим водопроводчиком на домнах. Хвалил Украину. Фруктов полно. Абрикосы рви вдоль шоссе. Заработки солидней, цены ниже. У нас, говорит, земля на славу: воткни гвоздь — вырастет домна. Разведенец. Взрослые дети. Звал в Запорожье. Убеждал: полюби меня. Дал адрес, я — тоже. Проводила Везирхана, часа через два — Олександра.
