Николай Воронов - Юность в Железнодольске
Едва Тамара, невозмутимо присутствовавшая, по крайней мере с виду, при том, как Вячеслав зубатился с деканом, стала увещевать его, он вспомнил созерцающих тетерок, и его забрала такая досада, что он выругался и побежал на дорогу.
Тамара постояла, виновато глядя на Григория Михайловича, приложила ладони к сердцу, потом перевернула их и легонько двинула, словно оставила вместо себя нежность и еще что-то дорогое, что не выразить жестом.
Вячеслав скоро сбавил шаг. Побрел по траве-мураве проселка, нервно перхая.
Тамара догнала его, вкрадчиво примкнула к боку, зацепилась пальчиками за плечо, стала нашептывать, что нельзя же быть вечно злопамятным и нельзя раздувать в себе подозрительность. Возможно, она привлекательна для Григория Михайловича не только как студентка, но и как женщина, однако культура не позволит ему волочиться за ней, а она совершенно безразлична к нему.
Перепады настроения, которые он воспринимал как температурные, привели Вячеслава в состояние, определяющееся словом п е р е г о р е л. После купания в реке он о х о л о н у л, но крутого душевного спада не испытал. А теперь ему, охваченному безразличием, мнилось, что его душевные силы скачались до нуля. Надо было бы отстраниться от Тамары, а он позволяет ей притираться к себе, и она уже не пальчиками за плечо уцепилась — обхватила талию, и твердая ее грудь жжет спину под лопаткой, будто каленый металлический шар.
К тому, что он безмолвствует, она относится, как к раскаянию. Раскаяние глушит прежние обиды, заставляет обольщаться. Мужская натура только представляется железной, на самом деле она пластилиновая. Назир — исключение. Он случаен в ее судьбе. Родись она в Средней Азии — ужилась бы с Назиром. Усвоила бы восточное воспитание. По крайней мере знала бы, что ее ожидает. Правильно тетя Устя говорит: «Не знамши броду, кинулась в воду». Жизнь-то нужно знать, но как этого мало! Нужно знать себя. А что мы можем знать о себе?! Возникает желание, и не догадываемся, откуда оно, для чего, к чему приведет. И не противимся ему. А если и знаем, чем оно вызвано, и даже знаем, что оно дурное, губительное, все равно не стремимся вырваться из-под его власти. Пьяницы знают, что губят себя вином, а продолжают пить, и ничего желанней для них нет. Пьют и тогда, когда их подкарауливает верная смерть. Мы думаем, что мы разумны. А мы безрассудны. Как будто для того возникаем, чтобы испортиться и все вокруг подвергнуть порче. Разве она сделалась лучше, окончив школу? Голубая стрекоза стала зеленой гусеницей. Безбожница во втором поколении, скатывалась к магометанству. Клятвопреступница... А кто она, если не клятвопреступница? Пообещала дождаться из армии — дождись. Клятвопреступница, которую возмущают страдания жениха. Исковеркала Славке армейские годы, а хотела бы, чтобы он по-прежнему воспринимал ее как стрекозу, которой не коснулась и пылинка. Нелепо думать, что Славик молчит по причине раскаяния. Каяться должна она. И не про себя, а перед ним.
Мягкость проселка приманивала Тамару. Крикнуть бы на всю степь. Упасть на траву-мураву. Кататься до изнеможения. Славик, конечно, придет в смятение. Но когда она затихнет и отрешенно уставится в небо, он опустится к ней.
Но она помнила, что Григорий Михайлович остался возле боярышника и наверняка наблюдает за ними, однако ей чудилось, что вот-вот она не совладает с собой, отключится на нет, как бы ни было после совестно и позорно.
Из состояния безудержности, сам того не подозревая, вывел ее Вячеслав. Он притормозил их шаг и таким голосом, который весь был охвачен безнадежной надеждой, спросил:
— Ну, что ты мне скажешь?
— Хочу забыться.
— От стыда?!
— Какой стыд?! Хочу обвить тебя и забыться. По-страшному наскучалась. Обвить и не отпускать тысячелетие.
— Ему ты то же говорила?
— Назиру?
— Да этому, вон..
— Не трогай ты Григория Михайловича. Он преподаватель, декан, не больше. Бежим. Я говорила хозяйке, что замужем. Ты мой муж.
— Я уж сказал.
— Что не муж?
— Наоборот.
— Не смей терзаться. Умничка! Это же святой обман.
30
Старухи не было в избе.
Тамара велела Вячеславу нырнуть в постель. Сама — за ворота и обратно, и защелкнула на шпингалет дверь горницы, и занавесила рядном оба окна, глядевшие во двор, и сбросила длинноворсную кофту.
Он, когда Тамара помчалась проверить, сидит ли хозяйка у каменного забора, опустился на подоконник палисадничного окна, закрытого ставнями. Окно было глубоким и низеньким, как амбразура. Для удобства он пригнулся, уперся кулаками в колени и словно спрятался за комод. Зашвыривая кофту в угол, Тамара взглянула на кровать и, хотя в горнице было сумрачно, сразу заметила, что постель пустует.
Он пригляделся к сутеми, от него не ускользнул бурный испуг Тамары. И как только она бросилась к двери, чтобы носиться в поисках Вячеслава, он обнаружил себя ухмылчивым покашливанием. Она оскорбленно налетела на Вячеслава, захныкала, да так по-девчоночьи тонко (ниточка жалобного звука), что он бросился ее обцеловывать, лишь бы замолкла, не растеряла вихревой взметенности. К Тамаре вернулась лихорадочность. Сорвала с себя водолазку. Водолазка осыпалась прыгучими искрами. Прожужжали «молнии» на бедрах, и Тамара выступила из упавших на пол оранжевых брючек.
Ее спешка походила на беспамятство.
В своем воображении, жаждая Тамару, Вячеслав бывал горячечно скорым, но никогда до такой степени не воспламенялся. И теперь, когда все должно было совершиться наяву, он так волновался, видя и слыша Тамару, что боялся впасть в безумие. И еще сильней боялся за сердце: оно, как мнилось, разрослось во всю грудную клетку и скакало с быстротой, которую можно выдержать, не шелохнувшись.
За минуту перед тем как пролететь на кровать, Тамара разодрала кнопки пояса, потом сдернула чулки, и они, словно бы продолжая свой пленочный шелест, пушисто сверкнули, отброшенные невесть куда.
Лишь запахиваясь одеялом, Тамара спохватилась о Вячеславе, и приняла его неподвижность за робость, и спрыгнула на пол, и с шуршанием пробежала по полу на цыпочках, и успокаивала внушением, что он безмерно устал, но эта усталость мгновенно схлынет, едва он приляжет к ней на плечо, что она освободит его от скованности, что он будет вознагражден за печальное томление и ни разу не пожалеет, что не отрекся от нее.
Ему вспомнился его сослуживец по армии Лычагин. Вячеслав удивлялся тому, что, будучи наивняком, не предрасположенным к восприятию резкого человеческого опыта, о чем бы въедливо-плоском ни говорилось, он тотчас об этом забывал; чисто духовное вбирал полно, как насос воду. Лычагин обладал способностью догадываться о таинственных взаимодействиях в обществе людей и в природе. Пробовал выяснить скрытое гравитационное взаимодействие между Солнцем и планетами: почему существует орбитальное постоянство, почему неизменны скорости вращения и обращения планет? Искал причины того, почему сосна долговечна в обществе липы и ели и почему рябина с удовольствием соседствует с березой, а ольха с черемухой. И вдруг сказал, что равновесие жизни мужа и жены, которые неизменно близки друг дружке от молодости до старости, поддерживается не только инстинктом продолжения рода, общими взглядами и хозяйственными заботами, но и взаимодействием полей, должно быть родственных по своей природе тем, которые удерживают в состоянии гармонии солнечную систему.
Неужели бы он, Вячеслав, оказался в этой избе и разве бы Тамара желала бы обвить его и забыться на тысячелетие, если бы между ними не было взаимодействия полей, еще не распознанных человечеством?
Он покорствовал и царил.
Раньше только узнавал, а теперь совершал открытия. Он всегда воспринимал себя в особицу. В детстве у него возникало желание, когда испытывал незащищенность, обратиться в один организм с матерью, с отцом, с какой-нибудь из сестер и обычно трагически переживал невозможность стать с кем-то из них общим существом. А тут моментами, минутами, часами он чувствует свою нераздельность с Тамарой, и это так прекрасно, что охватывает впечатление: никто тебе не нужен и не опасен, не будет болей и невзгод и ничто не омрачит твоего счастья.
Опять исчезли, забылись заботы, красота, ценность мира. Тамара была всеподчиняющей его заботой, всезатмевающей красотой, единственной ценностью.
Что бы в ней ни проявлялось, все доставляло ему радость, даже рыдание, неутешное, голосливое, как над гробом.
Эти вечер и ночь были вечером и ночью согласия. Тамара нашептывала, что принесет Вячеславу сыночка, и он лепетал, что давно мечтает об этом (а не мечтал). Она решила, что сыночка мало, лучше сразу близнецов, и он приветствовал восторгом их вероятное рождение.
Она открылась Вячеславу, что ее не прельщает возможность р а с п р е д е л и т ь с я после окончания института в родном городе: куда интересней обосноваться где-нибудь в Сибири, при научно-исследовательском центре, где все молоды, воздух чист, природе не угрожает уничтожение. Он тотчас пообещал поехать с ней хоть к черту на кулички.
