Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906
– Но, милый, ты смешиваешь разные вещи. Выдумка, что собственно есть ложь, вполне уместна и имеет полный raison d'etre[5] в так называемой художественной литературе; в публицистике же… согласись, это отдает глубоким неуважением к читателю.
– А кто же тебе сказал, что я его уважаю? Я его глубоко презираю. Разные бездарные поэты вечно кричат, что презирают толпу. Крикуны. Я этого ни-ког-да не позволю себе сказать читателю. Но я глубоко презираю его самым делом, самым процессом творчества, своей литературной деятельностью: я ему лгу. Я презираю его за то, что он не может подойти к голому факту, как бы он ужасен ни был, что ему нужен орнамент, форма, украшения. Я презираю его за то, что лгу талантливо, что это порабощает его, что это сходит мне безнаказанно. Я его презираю за то, что лгу.
Он снова сел за стол и стал бегать пером. И Петр то и дело входил в комнату и таскал в типографию узкие длинные листы с собственными случаями из жизни.
Катастрофа на Волге*
Когда погибал «Петр I», недалеко проходил пароход Кашина. Пассажиры «Петра», сжигаемые бушующим пламенем, становились на колени и протягивали с мольбой руки: «Спасите!» Эти темные силуэты молящих в предсмертной тоске людей на красном фоне пожирающего их пожара производили потрясающее впечатление.
Но… капитан не подошел. Он совсем уже хотел подойти, да пассажиры его парохода стали просить не рисковать. Так ли это, или капитан без всяких просьб не думал помочь несчастным, – говорят, он будет привлечен к ответственности за неоказание помощи погибающим, – все равно, хороши и пассажиры, хорош и капитан. Из этих двухсот пятидесяти человек не нашлось ни одного, кто бы заставил мягкосердечного капитана идти на помощь.
А в это время никем не знаемый мещанин Камышлов шесть раз бросался в воду и спасал гибнущих. Двести пятьдесят человек вкупе с капитаном спокойно смотрели на простирающих к ним лопавшиеся от огня руки и гибнущих, а мещанин Камышлов шесть раз вытаскивал утопающих, наконец выбился из сил и утонул.
Утонул.
В газетах долго еще будут толковать, кто виноват, кто прав, долго еще будут обсуждать, как, носом или задом, должен был пристать «Петр I», следует или не следует заваливать палубы пароходов бунтами вспыхивающей от спички льняной пряжи, нужно или не нужно держать хорошо оплачиваемую и опытную команду, – двести пятьдесят человек разъедутся по своим делам и к своим семьям, кашинский капитан по-прежнему будет водить пароходы, а тело Камышлова будет покоиться на дне Волги. Потом оно всплывет, потом его зароют, потом понемногу забудется вся эта страшная история.
Но позвольте же, ведь у погибшего Камышлова, наверное, была семья? Ведь пока мы с вами будем забывать эту страшную историю, дети этого великодушного человека будут голодать. Неужели же никого не найдется, кто бы навел справки, узнал бы точно, есть ли семья и в каком она положении? Неужели этот страшный пожар запечатлеется еще такой позорной неблагодарностью и возмутительным отношением к судьбе человека, положившего душу за други своя?
Вернее всего.
С дубинкой*
В южных городах, которые быстро, не в пример городам остальной России, растут, весьма ярко сказываются все особенности и дефекты городской жизни. Схематически каждый город можно представить из центрального пункта, как насос, выкачивающий все жизненные соки из городской местности, расположенной периферически.
Все города находятся в таком же положении, но, повторяю, на южных городах, быстро растущих и развивающихся, это особенно хорошо наблюдается. Вот картина, отнюдь не преувеличенная, отнюдь не с сгущенными красками.
В темные, ненастные осенние ночи громилы проделывают в нашем городе, – рассказывает одна южная газета, – невероятные по дерзости и зверству дела. Грабежи, насилия, разбои совершаются чуть не каждую ночь.
Через две-три улицы от центра темно хоть глаз выколи, полиции почти нет, улицы не мощены. Громилам полное раздолье. Беззащитных стариков и старух грабят, подвергают пыткам, режут, как поросят, забираясь в дома, куда лезут, выламывая окна и двери. Выламывают окна и двери и лезут в дома, даже зная, что хозяева не спят, что у них гости, которые еще не разошлись. Лезут в почтовую контору, где, знают, спят вооруженные сторожа и почтальоны. Лезут и режут людей в конторе лесной биржи, зная, что бок о бок с конторой спят десятки людей.
Обыватель дрожит и судорожно сжимает в кармане револьвер, идя поздно ночью по улице; не спит ночи и дрожит при малейшем стуке, обложив себя огнестрельным оружием. Это обычная типичная картина не центральной части города. Южные города в силу своего роста выделяют особенно много бездомного элемента, увеличиваемого профессиональными преступниками.
Да чего же лучше, если в самой царице юга, Одессе, возможен был такой случай.
Была свадьба. В обширном зале помещения, находившегося на одной из отдаленных улиц, восседали гости за длинными столами, уставленными приборами и залитыми светом. Было человек тридцать. Лилось шампанское. Вдруг около часу ночи в зал врывается толпа хулиганов. Они начинают колотить кулаками, дубинами, камнями кавалеров и дам, хватают со стола бутылки и запускают их в головы почтенной публики и в лампы, стараясь их разбить и погасить. Крик, визг, стоны, свист, грохот опрокидываемых столов… Гости, невеста, жених бросаются куда попало, многие с разбитыми головами. Пользуясь суматохой, хулиганы похватали со стола серебро и исчезли.
Штат охраны в городах так мал, что она с трудом обслуживает центральные, наиболее людные улицы, на окраины же не хватает людей. Города же, за отсутствием средств, не могут увеличить ассигновку на усиление охраны окраин. Домовладельцы центральных частей заводят институт ночных стражников, окраинцы же не могут этого сделать.
Тяжелое ремесло*
Едва ли встречаются более запутанные, более странные отношения, чем отношения между артистом и театральным рецензентом. Первый вечно настороже, вечно волнуется, вечно недоволен за то, что его покорили или недостаточно похвалили. Он глядит в глаза рецензенту, часто глупые, наглые и злые, глядит с умилением, с преданностью, с любовью, с уважением на лице и с жгучей ненавистью, с неугасимой злобой, часто с презрением в сердце. Почему, почему это такой же человек, как он, артист, да нет, гораздо хуже его, бездарнее, глупее, человек, часто не имеющий никакого понятия об искусстве, попавший совершенно случайно в ценители, часто необразованный, не знакомый ни со сценой, ни с литературой, нередко просто безграмотный, – почему этот человек является его судьей, властителем, держит в своих руках его судьбу, счастье, будущее, счастье его семьи, детей? Почему он должен перед этим человеком унижаться, заискивать, в лучшем случае сохраняя достоинство, чувствовать себя перед ним, как перед начальством? Почему, если это артистка, почему она, случается, бывает вынуждена платить невещественными доказательствами своей преданности этому человеку? Почему, наконец, если даже ничего этого нет, почему каждое утро, только откроешь глаза, сейчас же с дрожью, со страхом надо разворачивать газету и искать своего имени?
Эти больные, неотвязные, раздражающие и остающиеся без ответа вопросы, как тень, следуют за артистом, толпятся в его мозгу, сосут сердце, отравляют радость и спокойствие жизни. Он постоянно в роли жертвы, он – обвиняемый.
Рецензент чувствует себя особенным, значительным, точно он ростом выше, точно он смотрит на артистов, слегка наклонив голову, он – судья, он стоянно в тоге и судейской цепи. В руках его право казнить и миловать безапелляционно. Публика? Но что публика? Разве она послушно не повторяет того, что он, театральный критик, небрежно роняет. Публику он в высокой степени презирает, доказывает ей постоянно это тем, что сегодня говорит одно, завтра – другое, послезавтра – третье. Он сам себе господин, он господин своему слову, которым и распоряжается по произволу.
Конечно, характеристика того и другого варьируется до бесконечности, но основной тон ее: один – судья, другой – обвиняемый, постоянно сохраняется. Я вовсе не хочу сказать, что театральный критик, рецензент, непременно недобросовестный, злоупотребляющий своим положением человек. Совсем нет. Среди них столько же порядочных, честных людей, как и во всякой другой профессии. Я только хочу сказать, что нигде так удобно не культивируются злоупотребления, как когда один человек держит другого, живого, трепещущего, в руках.
В одном из губернских городов был видный провинциальный театр. Местный театральный критик свои отношения к антрепренеру целиком переносил на труппу. В большинстве случаев отношения с антрепренером устанавливались самого интимного характера, и труппа на страницах газеты оказывалась образцовой. Панегирики артистам лились широкой и блестящей струей. А чтобы публике не бросалась в глаза чрезмерность похвал, избирались один-два третьестепенных, малозначительных, забитых и запуганных артиста, почти статиста, и на них выправлялась явно однобокая и пристрастная оценка остальных. И доставалось же беднягам: и ходить они не умеют, и стоять не умеют, и играть не умеют, – словом, это были козлы отпущения.
