Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906
Да и в самом деле, ведь их, этих призреваемых, сотни, и все они оборваны, и грязны, и простоволосы, и босы, и многие не имеют вида человеческого, и все они пришли с улицы, и многие горькие пьяницы, изволь, возись тут с ними. Ведь и «друг» – тоже человек. Да, наконец, надзиратели на что-нибудь существуют. И друг заявляет жалобщику, что тут не обсчитывают и чтобы он убирался.
В чем же дело? Недобросовестный народ, что ли, попадает на новые должности? Нет, самый обыкновенный народ. Так что же? Да очень просто: напрямик десять, а кругом пять верст. Учредить должность, поставить человека – не значит решить вопрос.
Вопрос этот разрешается единственным путем: самым широким привлечением к делу общественных сил. Пустите сюда живые силы общества, – и вы увидите поразительные результаты. Широко откройте двери печати, гласности и не бойтесь критики и указаний на ошибки, – и вы увидите, как сторицей воздастся вам за труды и усилия ваши.
Волжские нравы*
Пожар на Волге. С одной стороны – кровавое пламя бушует, коробится дерево, зловеще светятся раскаленные железные части, течет медь, с другой – шумит и крутится водоворот, хлещут волны и темная холодная глубина жадно ждет. Стоны, крики, мольба, люди с опаленными волосами становятся на колени, протягивают руки, прыгают в эту темную холодную глубину, борются со смертью, топят друг друга, и на глазах у них идут ко дну дети, братья, сестры, мужья, матери. А к берегу уже прибиваются колышущиеся трупы; на берегу сидят, ходят, бегают, хохочут страшным хохотом помешанных полуголые и голые люди. Только что несколько минут тому назад они мирно спали семьями, теперь они, как безумные, мечутся на берегу, недосчитываясь того, другого, или тихо всплывают посинелым трупом.
В печати сообщалось, что никогда не наблюдался на Волге такой прилив туристов, путешествующих, как в нынешнем году. Они буквально переполняли пароходы. Чтобы достать место, приходилось записываться за неделю, за две. Картина этого пожара в значительной степени охладит страсть к путешествиям. Этот пожар страшен не столько своими ужасными подробностями, сколько тем, что до мелочей повторяет пожар, разыгравшийся много лет назад на Волге же, на пароходе «Вера». Так же вспыхнул огонь на носу парохода, так же пароход, вместо того чтобы дать задний ход, пошел вперед, и пламя, развеваясь широким покрывалом, стало стлаться по всему пароходу, также обезумевшие люди, сбившись на корме, сжигались огнем и поглощались водой. Страшна эта повторяемость даже в мелочах. Это как бы говорит: все обстоит по-прежнему.
Катастрофа последняя – не случайность. Условия, создавшие ее, коренятся в самых нравах, в быте, во всей обстановке пароходной жизни. Вот картинка из волжских нравов. От пристани отваливает пароход, переполненный пассажирами. Вслед отваливает второй – другого общества, тоже пассажирский. Ему хочется дойти первым до следующей пристани, чтоб забрать дожидающихся пассажиров. Начинается гонка, усиленная гонка доводит давление пара до высшего напряжения, до того предела, когда уже нельзя поручиться, что котлы не взлетят на воздух. Великолепная картина! Два битком набитых живым грузом парохода несутся сломя голову. Пар рвется из клапанов с угрожающим ревом. Колеса подымают горы пены. Капитан второго парохода видит, что не обойти ему конкурента. Тогда он старается посадить его на мель. Руль на борт, и несущийся пароход начинает наваливаться на конкурента. Тому некуда сворачивать – справа мель. Борта все сближаются. Вот-вот раздастся треск, хлынет вода, с ревом взлетят раскаленные котлы.
– Что вы делаете! Что вы делаете?!
По воде бежит тревожный, предостерегающий медный голос пароходного свистка. Капитан надсаживается в рупор. Оттуда со смехом в рупор же слышится!
– Мелко… бери наметку…
Только близость пристани предотвратила посадку на мель парохода или катастрофу.
Точно такая сцена на днях происходила недалеко от Николаева. Она кончилась столкновением и аварией.
Капитаны пароходов чувствуют себя на пароходах господами с непререкаемой властью над пассажирами. Он – все для них, они – только материал для перевозки.
Бойкое перо*
Талантливый журналист сидел за работой, смотрел в потолок, наклонился, перо быстро бегало по бумаге, и узкие длинные листки, исписанные быстрым небрежным почерком, так и летели.
– Петр!
Входил человек, бережно и почтительно брал листки, осторожно ступая, уносил в типографию. Журналист затянулся и опять посмотрел в потолок.
– Нда-а!.. Случай нужен.
Приятель, сидевший у окна, посасывал пахучую сигару.
– А?
– Ничего… случай, говорю, нужен какой-нибудь. У меня, видишь ли, на каждую тему – случай из жизни. Необходимо.
Фельетонист снова небрежно стал бегать по бумаге.
– Пожар волжского парохода… Гм… гм… чтобы это?.. Человеческие жертвы, все такое… чтобы это… Разве об утонутии каком-нибудь таком-этаком, особенном… Нда…
Он опять затянулся.
– Нда-а… ну вот «Вера», скажем, ага… отлично!..
И, сунув в чернила перо, он опять бойко и торопливо стал бегать по бумаге.
– Мне вспоминается почти тождественная гибель парохода «Вера» в восьмидесятых годах. Молодой человек, один из спасшихся пассажиров, рассказывал мне:
«Треск, свист… пламя бурно металось по палубе… Люди кидались в воду, их втягивало под работавшие колеса, било лопастями, и они, как ключ, шли ко дну… Молодой человек прыгнул в воду.
Кругом ходили волны от колес. Колотит со всех сторон. Так и прибивает, так и тянет к колесам… Выгребаю, что есть мочи. Из сил выбиваюсь. Не могу из этой толчеи выгрести…», – рассказывал потом молодой человек.
Около себя он увидал плавающую доску. Схватился. Ну, думает, спасен. В ту же минуту доска погрузилась: с другой стороны за нее схватился человек. При огненном свете от пожара молодой человек узнал… отца. Началась смертельная борьба из-за доски. Отец и сын с звериными лицами рвут друг у друга доску. Сын улучил минуту, рванул, отец пошел ко дну. Вздохнул радостно, вдруг слышит, кто-то схватил его за пояс. Утопающий. Молодой человек его по морде, по морде, держится, цапает, себя не помнит. Молодой человек изловчился в висок, и этот пошел ко дну.
Журналист откинулся на минутку на спинку кресла, затянулся, побарабанил по столу.
– Петр!
Через некоторое время приносят корректуру. Приятель, пуская синий дымок сигары, тоже интересуется и просматривает гранки. Лицо его расплывается.
– Милый, ну скажи откровенно: ведь… врешь?
– Вру, – с невыразимым спокойствием проговорил журналист.
– Ничего, конечно, этого не было. Да и странно бы было, чтобы человек, утопивший, правда, во время смертельной опасности, но тем не менее утопивший родного отца и пустивший ко дну ударом в висок другого человека, – чтобы он так спокойно и обстоятельно рассказывал об этом тебе. Такие вещи мучительно помнят, но не рассказывают.
– Разумеется.
– При всех других событиях, крупных и мелких, у тебя непременно рассказывается «собственный» случай на ту же тему. Сербский переворот, – оказывается, ты встречался с самыми удивительными сербами, которые рассказывали тебе самые удивительные вещи. Правда, в глаза невольно бросается то обстоятельство, что эти удивительные вещи ты передаешь публике не раньше, а именно после переворота, но это ничего, все хорошо, что делается кстати; где бы, когда бы, что бы ни совершилось, у тебя непременно собственный случай. Ясно, ты выдумываешь.
Друг мой, зачем это? Ты талантлив, известен, и без тою богат массой фактов, самых разнообразных, интересных. Зачем это мелкое, пошловатое лганье?
Журналист поправил слегка воротник на шее, потом заложил за спину руки и прошелся по комнате.
– Видишь ли, – заговорил он спокойно и самоуверенно, – случаи, мои собственные случаи я выдумываю, то есть попросту вру. Есть вранье и вранье. Есть вранье пошловатое, бесцельное, ненужное или преследующее мелкие, пошлые цели. Это – вранье дураков, посредственностей и пошляков. Есть ложь вдохновенная, талантливая, ложь, от которой загораются глаза, ложь, от которой бьются сердца. Это – ложь великих вождей. Есть, наконец, ложь – тонкая артистическая резьба. Это – ложь артиста, художника, творца. Он, как орнамент, кладет ее тонким резцом на факты, и голые, костлявые, грубые в своей простоте и неинтересные факты вырастают перед толпой, на которую истинный художник смотрит как на стадо, причудливо узорчатым рисунком, поражающим и приковывающим глаз. Да знаешь ли ты, что, быть может, мимо половины моих блестящих статей, при всей признанности моего таланта, тупо прошла бы толпа, не обратив внимания, если бы я не вкраплял золотые блестки тонко и художественно выполненной лжи. Если хочешь запечатлеть в умах, солги, но солги, как художник, солги талантливо, а не как бездарность. Мы слишком привыкли смотреть на понятие ложь с лицемерно-фарисейской точки зрения прописной морали. Нет, ложь, выдумка имеют такие же права гражданства, как и добродетельная правда. Одно только условие: лги талантливо. Кто врет талантливо – художник, кто врет бездарно – лгун. Это раз. Второе – по нынешним временам правдой не проживешь.
