Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая
— Ну хватит, мам! — просил он, отфыркиваясь и встряхивая белыми кудрями.
— Еще ковшичек… Дай-ка я сама намылю… Вот тут еще пятнышко, — говорила она, не желая отпускать от себя сына. Отошла лишь тогда, когда он, как молодой бугай, боднул головой и выпрямился во весь свой великанский рост.
Позавтракав, собирался уж завалиться на боковую, но вспомнил вдруг, что не распаковал и не показал еще матери свой подарок. Хотел это сделать вчера, да помешали гости. Феня видела в чулане какой-то ящик, но не решилась спросить у сына, что в нем. Теперь Филипп внес его в избу, поставил на стол и начал осторожно распаковывать.
— Батюшки родимые! — ахнула она. — Телевизор! Дорогой-то, поди, какой! Зачем ты, сыночка? Деньги бы приберег для себя… Скоро своей семьей обзаведешься… — говорила так, а глаз не спускала с неслыханного подарка: ведь в Завидове на ту пору было всего только два телевизора — у Точки да Шпича.
— Ничего, мам! Пускай теперь весь белый свет придет в твою избу. Ты, мам, заслужила! Гляди сама, приглашай тетю Машу, Степаниду Лукьяновну. Смотрите, отдыхайте. Помаялись с колхозными телятами да поросятами в своих избах — хватит! Пора и вам пожить по-человечески… Да ты что плачешь-то, мам? Это на тебя не похоже… Вот так Неплакучая…
— Я так… так, сынок, от радости… я сейчас… — Она отвернулась, досуха вытерла глаза, щеки — оглянулась уже улыбающаяся и вся как-то светящаяся. — Кто ж мне его установит-то, Филюша? Нету у нас своего мастера, в район надо посылать за пим…
— А я, а Авдей Петрович? Разве мы не мастера? Он — механик, да и я кое-что кумекаю в технике.
— Не в этой же?
— Невелика премудрость. Как-нибудь обмозгуем. Инструкция поможет. Вот она, на месте.
Две недели, пока Филипп и его дядя Сергей находились в Завидове, изба Федосьи Леонтьевны Угрюмовой была нечто вроде клубного филиала: с вечера в нее набивалось полным-полно народа, так что хозяйка с трудом протискивалась из задней избы в переднюю, где был установлен телевизор. Призывая друг дружку сохранять тишину, нетерпеливые, горячие зрители шумели все разом, мешая слушать передачи. Особенно шумливы были старики — Максим Паклёников и Апрель. «Вот бы поднять сейчас Николай Ермилыча!» — восклицал почтальон. «Аль его Орину — то-то бы подивились!» — подхватывал Апрель, ахая и охая, дивуясь на возникшее пред их очами чудо. Архип Архипович Колымага с трудом удерживался, чтобы не наградить того и другого увесистой оплеухой. Ограничивался в конце концов грозным окриком:
— Да вы когда-нибудь замолчите аль нет?! Сейчас схвачу за воротники, дам под зад коленкой, и вылетите на двор, как миленькие!
Угроза действовала: старики умолкали, но ненадолго.
— Кляпом, что ли, позатыкать вам рты? — раздумчиво обронил Пишка, вонзившись острым, ястребиным своим глазом в миловидное личико лопочущей что-то дикторши. — На фронте с немецкими «языками» так поступали… Сунь им, Колымага, в подбородок, может, сами прикусят свои языки…
— Да что вы на них напали! — вступалась хозяйка. — Пускай пошумят, порадуются. Отродясь ничего подобного не видали, шутка ли!
В следующую ночь старики обещались молчать, но не сдерживали своего обещания — то было уж за пределами их власти над собой.
Скоро Филипп и Сергей Ветлугин уехали — первый на свою далекую границу, а второй в Москву, где теперь работал и жил с небольшой своей семьей. Посетителей Фениного «филиала» сильно поубавилось почему-то. Потому, может, что сразу же по отъезде гостей Авдотья Степановна, мать Авдея, и его неразоружившаяся свекровь Матрена Дивеевна Штопалиха возобновили свои атаки на влюбленных, атаки куда более яростные и настойчивые, нежели прежние.
Фене, начавшей было понемногу привыкать к своему счастью, которого сперва она чуток побаивалась, пришлось опять, собрав все душевные силы, принять бой. Однажды, затравленная бесконечными преследованиями, доведенная до отчаяния, она, улучив момент, когда главные ее гонительницы собрались в Штопалихином доме, сама пришла к ним, встала, мертвенно-бледная, помуш-невшая, у порога, спросила хриплым, едва слышимым голосом:
— Вы долго еще будете мучить меня? Может, оставите наконец нас в покое?
Штопалиха, ее дочь, пришедшая из правления на обед, Авдотья Степановна какое-то время глядели на нее остолбенело. Первой пришла в себя Авдотья Степановна:
— Не оставим. Не жди. Ишь чего захотела?!
— Чего я захотела? — Федосья Леонтьевна поглядела на Авдотью грустно и почти кротко. — Чего? — переспросила и, переведя дыхание, вымолвила уже твердо: — Никому я его не отдам. Так и знайте! Поймите же, бабы, один он у меня теперя остался! Один! Как же…
— И у меня он один, — сказала Авдотья Степановна. — Один-разъединственный!
— И у Надёнки моей он один, — включилась Штопа-диха.
— Ну что же нам делать? — спросила Феня как бы уж примиряюще. — Как же нам поделить его? Не разрубать же на части? Кому голову, кому ноги, кому еще что?.. — Она печально улыбнулась.
— Верни ей законного мужа, — Авдотья Степановна кивнула в сторону Надёнки, которая ушла к судной лавке и делала вид, будто все, о чем тут говорилось сейчас, ее не касается, — приканчивала там какую-то еду.
— Сказала, этого никогда не будет! — чуть ли не вскричала Феня. — Слышите? Не будет этого. Никогда! — И, повернувшись, шаркнула дверью так, что задребезжали стекла в окнах. Придя, однако, домой и увидев там Авдея, неожиданно даже для себя, сказала ему злобно и решительно:
— Собирай свои манатки, разлюбезный ухажер, и уходи из моего дома. И больше чтобы…
— Да ты что, Фень?.. Какая тебя муха укусила? Ты что это?
— Уматывай, говорю, и чтобы духу твоего тут не было! — кричала она, бешено вращая покрасневшими белками глаз.
— Я уйду, — сказал он, подымаясь пз-за стола и нехорошо улыбаясь, — но ведь могу уйти навсегда. Ты подумала об этом?
— Подумала, — сказала она твердо.
А когда он ушел, вбежала в горницу, со всего размаху грохнулась об пол, рвала на себе волосы, терзала себя, причитая:
— Что… что я наделала?.. Что?! Авдей, родненький мой, не слушал бы ты меня! Господи, да что же я натворила?!
Трое суток трактористки не видели на поле своей бригадирши, которая обычно приходила туда раньше всех. Притихли, пригорюнились девчата, особенно Таня, маясь в догадках, что же могло случиться с их железной руководительницей. Не отважились спросить об этом, когда на четвертые сутки она сама объявилась и, как ни в чем не бывало, принялась за дело. Только темные круги под утонувшими в крутых дугах бровей глазами могли указать на душевные ее терзания. Она спросила:
— Механик приезжал в нашу бригаду?
— Приезжал, теть Феня! — быстро ответила Таня, — А сейчас Авдей Петрович поехал получать новые трактора для нас, теть Фень!
— Ну, ну, — кивнула она.
И жизнь опять потекла по определенному, привычному руслу. И принесенная Пишкою новость (он не поленился и прискакал на стан специально для того, чтобы поведать ее Федосье Леонтьевне), сообщение о том, что Авдей вновь, назло ей, Фене, вернулся к законной жене, то есть к Надёнке Скворцовой, не смогла вышибить Угрюмову из этого спокойного, по крайней мере на вид, русла, из этой хорошо освоенной ее душой колеи. В самую горькую и тяжкую минуту, когда она металась на полу в несвойственной для нее истерике, когда готова уж была принять крайнее решение, Феня вспомнила вдруг, что не один он у нее, Авдей, что не сошелся на нем свет клином, что рано еще небо показалось ей с овчинку, что остался еще Филипп, ее сын, единственный до конца ее дней, — как же она могла забыть про то! Вот тогда-то она перестала истязать себя, быстро поднялась с пола, внутренне подобралась, подошла к зеркалу и не спеша стала причесываться — темными, переливающимися волнами растеклись ее длинные волосы по плечам и спипе. На нее в упор смотрели строгие, посиневшие до черни и осуждающие ее же саму глаза. Знакомая, упругая сила, возвращаясь, наполняла ее. Такою, готовой к действию, к сумасшедшей работе, и увидали Федосью вновь в бригаде.
В тот день она почти не отходила от Тани, часами, точно инструктор, просиживала рядом с нею на ее тракторе, а ночью, когда улеглись по обыкновению рядышком в будке, попросила, но так, что это было уже приказом:
— Завтра, Танюша, складывай в узелок свои пожитки и перебирайся ко мне. Нечего тебе в твоей сиротской конуре торчать. Филипп велел, — добавила она для вящей убедительности, полагая, что ей простится эта маленькая неправда.
Таня, не в силах вымолвить словечка, ткнулась мокрым, зашмыгавшим носом в теть Фенину подмышку.
На следующий день, вечером, вернувшись с работы, они вместе перенесли Танино «приданое», поместившееся в одном узелке и крохотном, чуть побольше дамской сумочки, чемодане, в Федосьину избу. Наутро с благословения председателя колхоза Точки Павел Угрюмов подцепил бульдозером Танину халупу под старые немощные ребра и в один час стер ее с земного лика. На далекую заставу полетело к Филиппу письмо, строго и сурово излагавшее материну волю. Через месяц пришло ответное, которым Таня вызывалась на границу. Огорченная малость тем, что не пришлось сыграть свадьбу у себя дома, Феня проводила невестку до самого аж Саратова; Точка ссудил им для этого свой «газик», заметив лишь нарочито строго:
