Григорий Ходжер - Белая тишина
— А сам себя без приказа ревштаба объявил командующим, — усмехнулся Павел Григорьевич.
— Но партизаны верят ему, даже, можно сказать, преклоняются перед ним. Они не могут забыть, как он появлялся у врагов один, без оружия.
— А была такая необходимость?
— Чтобы зря не проливать братскую кровь, так объясняя Яков. И это очень глубоко запало в людские души, все потом говорили, что он настоящий командир, что бережет жизнь каждого партизана. Яков один явился в отряд Оцевилли и приказал подчиниться ему. Скажу я тебе, этот Оцевилли еще тот огурчик, он у меня в отряде раньше группой командовал, Оцевилли проверил его документы — заявил, что он наседка, провокатор и шпион. И арестовал. Яков стал возмущаться, а его Оцевилли — в каталажку, в крестьянскую баню. Пришли ко мне партизаны, рассказали все, я приказал отпустить его. Целые сутки Оцевилли продержал его в бане, но зато теперь ему в рот заглядывает, в огонь и в воду готов за него идти. Потом Яков один явился в Киселевке к казакам.
— Я слышал об этом, — прервал рассказ Мизина Глотов. — А куда он уходил с семью партизанами, почему оставил фронт? Он ведь не просто командир, а командующий соединением, целым Николаевским направлением. Так, кажется, теперь он величается?
— Командующий, так пусть остается командующим, — сказал Мизин. — Теперь у нас тысячи людей, фронт растянулся, нужен командующий. А ушел Тряпицын к золотодобытчикам, на реку Амгунь, на Кербинские прииски. Я и некоторые командиры были против того, чтобы сам он шел к рабочим за подмогой. Есть же другие командиры, есть большевики рабочие, которые тоже могут собрать новый партизанский отряд. А мы уже знали, что на Керби действуют небольшие партизанские отряды, там есть крепкие большевистские организации. Но Яков настоял на своем и, конечно, его поддержали Лапта, Оцевилли, Лебедева и другие. Но, как говорится, победителя не судят. Тряпицын теперь в Богородске, перекрыл Амур, а полковник Виц обложен, как медведь в берлоге. Как видишь, Тряпицын с блеском справился с выполнением своего плана.
— А все же все это попахивает анархизмом, — сказал Глотов.
— Так он же анархист! — засмеялся Мизин. — А потом, большинство командиров он прибрал к рукам, большинство слушаются его, ни слова против не скажут. А теперь как он возвысится в глазах партизан! Охо-хо! Он теперь один спаситель, про него только будут говорить.
Павел Григорьевич понимал, почему восторгается Даниил Мизин новым командующим, понимал, почему прозвучали грустные нотки при последних словах. Это была не зависть к славе Тряпицына. Нет, не зависть. И словно подтверждая мысли Глотова, Мизин сказал:
— Жаль будет, если его анархизм возьмет верх над его трезвым умом. Он умный человек, умеет трезво размышлять, когда надо.
Мизин задумался.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ни одного выстрела еще не произвел отряд Глотова. Но когда подходили к Софийску, многие надеялись встретиться с белогвардейцами, обменяться двумя-тремя выстрелами.
— Убегут беляки до самого Николае века, а там сядут на пароходы, да сбегут к япошкам за море-океян, только и видели их, — говорил Федор Орлов. — А мне счет надо с ними свести за моих друзей.
Пиапон слушал этот разговор новых приятелей и тоже мечтал о скорой встрече со своими мучителями. Чем ближе подходил отряд к фронту, тем больше Пиапон думал о войне, как он впервые в жизни выстрелит в человека и будет ли этот человек белогвардеец с карательной канонерской лодки.
За время похода Пиапон подружился со многими русскими партизанами: синдинскими, славянскими, троицкими, вятскими, елабужскими крестьянами. Некоторые из них понимали нанайскую речь, а кто не понимал, тому Пиапон помогал разговаривать с нанайскими охотниками. Так возникли дружеские отношения между русскими и нанай. Даже Токто, сторонившийся русских из-за незнания языка, теперь лопотал с крестьянами, прибегая к помощи рук.
Когда останавливались на отдых или на ночлег в нанайских стойбищах, Пиапон приглашал с собой малмыжца Ерофея, Федора Орлова, синдинца Тихона Ложкина, елабужца Фому Коровина, а когда и следующий раз приходилось ночевать в русских селах, новые приятели обязательно с собой брали в избу Пиапона, его братьев, Богдана и Токто. Теперь они ели из одного котла, пили чай из одного чайника или самовара.
— Когда кончится война, наша дружба еще крепче станет, потому что мы вместе воевали за Советскую власть, вместе будем строить новую жизнь, — говорил Федор Орлов. — Вместе будем бороться за победу мировой революции. Все бедняки на земле — братья, будь он русский, гольд или тунгус.
Федор Орлов был среди партизан самый грамотный, бывалый человек.
— Федор, страшно убивать человека? — спрашивал Пиапон.
— Сперва страшно, Пиапон, потом ничего, — отвечал Орлов задумчиво, — я думаю, просто человек привыкает к этому.
— А ты как стрелял в первый раз? Боялся?
— Не помню. Я только появился в отряде, к нам незаметно пробрались каратели. Тогда я впервые выстрелил в человека. Ей-богу, не помню, что я чувствовал. Выстрелил я в усатого белогвардейца, он упал, а я побежал в сторону. Только после боя, когда мы ушли от карателей, я вспомнил об усатом белогвардейце и тогда только понял, что я убил человека.
И Пиапон думал, мысленно видел врага, целился в него из своей берданки. В мыслях все было ясно, все понятно, руки не дрожали, жесткие пальцы спокойно нажимали спусковой крючок. Но что будет в настоящем бою? Неужели Пиапон, разгневанный на белых, испугается выстрелить в человека только потому, что он человек, имеет человечью голову, руки, ноги? Неужели страх ослепит его меткие глаза, заставит вздрогнуть железные руки? Зачем же тогда надо было идти на войну? Он ведь знал, что ему придется в людей, в своих врагов стрелять. Придется их убивать.
В Софийске Федор Орлов завел партизан в просторную избу. Хозяйка вышла из горницы, неприветливо встретила партизан, но поставила на стол большой сверкающий медный самовар.
— Купеческий, видать, — сказал Фома Коровин.
— За этим самоваром каки разговоры разговаривались? — спросил Ерофей.
— Как нашего брата пониже согнуть, — ответил Тихон Ложкин.
Хозяйка не промолвила ни слова, ставила на стол свежий душистый хлеб, масло, копченую рыбу, соленые огурцы.
— Хозяин, местный кровопийца, говорят, сбежал, — сообщил Орлов.
Пиапон наблюдал за женщиной, но не замечал в ее лица ни страха, ни возмущения, она была спокойна и даже чуть-чуть нагловато поглядывала на партизан и совсем уж откровенно, брезгливо морщилась, проходя мимо нанай. Пиапон и раньше замечал эту брезгливость некоторых зажиточных русских поселян. В Малмыже, например, Феофан Ворошилин никого из нанай не пускал дальше крыльца.
Вот и в поведении этой хозяйки ему не понравилось все: и спокойствие, и нагловатый взгляд, и как она морщила брезгливо нос. Сама женщина уже своим присутствием вызывала раздражение. Пиапон успокаивал себя, говорил себе, что женщина молода, красива, ее нежили родители, нежил и муж, она не привычна к рыбному запаху охотников.
— Ты почему, хозяйка, молчишь? — спросил Коровин.
— Чево ей с нами разговоры иметь? Мы голодранцы, а она, вишь, какая справная, — со злостью проговорил Тихон Ложкин.
Пиапон только теперь понял, что партизан тоже раздражает опрятная, молчаливая хозяйка, большая добротная изба, которая сама говорит о достатке хозяина. И он вспомнил такую же избу, молчаливую молодую девушку, дочь хозяина избы, зажиточного, если не сказать богатого, казака в селе Киселевке. Этот казак приготовил для партизан несколько сот пельменей со стрихнином и наверняка отравил бы с десяток партизан, если бы об этом вовремя не разузнали.
Пиапон, вспомнив о пельменях со стрихнином, еще раз присмотрелся к хозяйке, но не уловил в ней ни страха, ни какого-нибудь волнения. И он спросил:
— Стрихнина не положила в еду?
Партизаны сразу замерли, положили на стол ломти мягкого хлеба, куски копченой рыбы, соленые огурцы.
— А ну-ка хозяйка, сипай рядком, да поговорим ладком, — сказал Тихон Ложкин, освобождая женщине место на широкой скамье.
— Нам стыдно в твоей богатой избе помирать, — сказал Федор Орлов, — мы согласны от пули погибнуть, чем от стрихнина.
Женщина взглянула на него своими нагловатыми глазами, спокойно села на скамью.
— Мне самой брать, или какую вы прикажете? — спросила она приятным голосом.
Ложкин подал ей копченую рыбу.
— Я давеча поела, много не съем, отрежь кусок.
Тихон отрезал ей кусок рыбы, подал ломоть пахучего хлеба. Хозяйка прожевала рыбу с хлебом, проглотила, запила горячим чаем. Потом она отведала масла, огурчиков и опять запила чаем.
— Теперь, храбрецы, глядите, как я буду помирать, — сказала она насмешливо, поднимаясь со скамьи. Партизаны молча проводили ее взглядом. Женщина отошла к печи, скрестила руки на груди и замерла, глядя в окно. Она уже не обращала внимания на партизан, будто находилась одна в этой большой избе. За окном мелькали люди, это были партизаны, готовившиеся к выступлению вслед за убежавшими белогвардейцами.
