Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
На перекрестке Московской и бывшей Рогатицы угловой дом загораживал двор с каменным шатром древней кладки: тонкий кирпич с булыжниками вперемежку. Туда и подошла экспедиция.
— Перед нами остатки хором Борецкой Марфы, — приступил к рассказу бородатый профессор. — Возможно, Посадница именно здесь задумала привлечь на свою сторону короля Польши…
Передольский не отвлекал внимания слушателей ни мимикой, ни жестами: воздействовал голосом, на редкость благородным и доходчивым. Я не просто «вдохнул» тяжелый запах терема, где заседали заговорщики; не просто «прикоснулся» к белой коже пергамента с черными змейками букв; не просто «увидел» гонца на белом коне, скачущего на запад; не просто «вошел» в холодный мрак замка Казимира, но и явственно «услышал» надтреснутый плачевный звон колокола. И, что удивительно, профессор даже не упомянул звонаря, а в ушах надсадно стонал металл, щемя душу. Но вот чародей шелохнулся, вынул из кармана летней поддевки глянцевый снимок старинной иконы:
— Пир у Марфы. За столом с брагой и яствами единомышленники. Гостей немало. И все они, как видите, без голов. Художник угадал судьбу любого заговора против Москвы. По силе замысла — Данте! Подлинник у нас в Софии…
Я вспомнил большую икону, висевшую на западном столбе храма. А Сережа, рассматривая фотографию, в запальчивости громко признался:
— А я не ведал, что Марфа Посадница,
По-русски говоря, предательница!
Владимир Васильевич куда-то спешил. Его заменил Квашонкин. В изящном костюме, с русой бородкой, он шагнул к развалинам и открыл скрипучую дверь. Полыхающий закат осветил подвальное помещение со ступеньками из плит. Музейщик пропустил мимо себя экскурсию, и снова проскрипели ржавые петли. Теперь багровый свет бил из дверных щелей, отчего фактура старины привлекала к себе не только теплой шершавостью стен, но и мерцающими отблесками, казалось, просочившимися из глубин веков.
— Здесь, как на старой мельнице,
Укрыто пылью древности… —
прошептал Сережа, как бы вызывая Квашонкина на соревнование. Разумеется, Василий Алексеевич приглашен сюда не случайно: в нем навечно укоренился великий импровизатор, способный найти общий язык даже с беспризорниками.
— Вот перстень, — на его пальце вспыхнул изумруд. — Боярская печать. Откуда у меня? — спросил, интригуя. — Нашел в подземелье. А было так: играли в прятки. Я лезу в заброшенный подвал…
Жители «пещеры Лейхтвейса» догадливо переглянулись. А хранитель Софийской ризницы журчал теплым голоском:
— Лезу и слышу… дрожит кирпич в стене. Вытащил один, второй… Хе-е! Дверь в кованых пластинах…
— И в книге так, — шепнул Сережа приятелю. А Филя сурово моргнул: «Не мешай!»
— Я никому ни слова и — домой. Прихватил ломик, свечу и пугач. Вернулся в подвал. Ну, дверь-то быстро расчистил. Открываю: духота — пламя еле дышит. Дна не видно. Аж страх сосет, но лезу. Ступени ногой шарю. Не разогнуться: свод-то низкий, в плесени. А там и пол каменный обозначился. Под ногами мусор, черепки, кости, и перстень блеснул. А меж бочек в кресле, бог ты мой… скелет в боярской шубе: глазницы черные, оскал зубастый — видать, умом рехнулся. А кресло дубовое, кондовое. Находка! И только носком ткнул, оно… шок в порошок! Мертвец на меня…
Сережа в страхе отпрянул, а Филя щипнул друга: «Тоже мне!»
— Я шасть! — На лице рассказчика ужас. — Пламя сбил и спички выронил. Наклонился, ищу и пальцем — в череп. Шарахнулся! Кругом тьма, паутина, вонь — ад кромешный. Вдруг шорох. Оглянулся. А из мглы… огненные глазищи. У меня волосы дыбом, ноги подломились. Ну, думаю, за горло схватит. Съежился и выстрелил. Огонь брызнул: глядь — на бочке кот Васька. За мной, значит, увязался. Он шмыг на волю. Я за ним. Вышел. Дверь кирпичами заложил. И к учителю истории. Так и так, говорю, боярин под землей. Пойдемте! А он: «Нельзя без комиссии. Надо все описать, сфотографировать». И пояснил: когда Иван Грозный громил наш город, одни бояре на суд явились, другие в свои поместья смылись, а этот замуровался. Да маху дал: кто спрятал хозяина, тот сам погиб от царской дубинки…
— А что потом? — замер Сережа.
— Вскоре ученый из центра и наши музейщики сунулись в подвал, а там — банда. Археологи еле ноги унесли. А когда нагрянули городовые, хе!.. одни окурки да битые бутылки…
Квашонкин кулаком ударил по кирпичной стене. Загадочное безмолвие ответило пустым вздохом.
— Не иначе как подземный ход. Проломать не сложно, но сначала научимся вести дневник экспедиции, фотографировать. И продумаем, куда складывать находки и как обеспечить безопасность.
— Подготовимся! — заверил Калугин и обнял юных помощников: — Сережа заведет дневник, Филиппу доверю фотоаппарат; а практику пройдем на Ильмене — Скит, Коломцы, Никола-на-Липне. Там и порыбачим. Нуте?
Обезумевшие от радости ребята повисли на руках историка. Тот мягко взглянул на меня:
— И ты с нами, голубчик?
Учитель не знал, что завтра его срочно вызовут в губком.
РАССЛЕДОВАНИЕКалугин молчал о гибели уникального архива: следствие еще не закончено. Коллективную жалобу проверяли члены Контрольной комиссии Громов и Робэне. А Николай Николаевич напал на след более опасного преступления — измены партии. Казалось, что только Зиновьев ведет тайный антипартийный подкоп, но Троцкий, побитый в открытом бою, не сложил оружия. Спрашивается, зачем партиец тайно сколачивает кассу? Старому подпольщику нетрудно понять: без бумаги, наборщиков и типографии не издашь подпольной литературы — надо иметь большие средства.
Не дожидаясь звонка Ларионова, он немедля ухватился за улики, которые следует изучить тщательным образом, да при этом соблюдая строжайшую конспирацию.
— Глебушка, — подозвал учитель надежного помощника, — вот три гривенника. Пообедай, пожалуйста, с ребятами…
(Дорогой читатель, не удивляйся: тогда полная миска мясных щей с хлебом стоила пять копеек.)
Сегодня среда. В этот день Калугин «питался» только водой. Он придерживался мудрого совета Плутарха: «Зачем болеть, когда можно одни сутки в неделю ничего не есть». Такой режим питания сложился еще в семинарии, и с тех пор Калугин не принимал лекарств и не жаловался на здоровье — донимала лишь травма.
Солнце в рыжем кольце. Третий день в городе пахнет далекой гарью. Где-то горят леса. Калугин зашел в губисполком: поинтересовался мерами борьбы с огненной стихией. Его отец, лесничий, спас от пожара лесной массив, а Новгородчина — одни деревья да болота. Зато Новгородская земля — мать великих рек Волги и Днепра. Особо краевед восхищался тем, что родная природа — лик противоположностей: низменности и Валдайской возвышенности. А сколько здесь глубинных вод! Они выступают на поверхность то блуждающим озером, то падающей рекой, а то старорусскими искрящимися фонтанами. Историк мечтал о том времени, когда сюда потянутся люди с философским складом ума, и, покидая Новгородчину, будут очарованы метаморфозами местной природы.
Не случайно Курт Шарф покинул Новгород с мечтой скорее вернуться сюда, в мир зримых противоречий. Они, разумеется, всюду, но нерасколотый орех никого не питает.
Юные помощники ждали Калугина там, где им было указано, — на пустыре возле «пещеры Лейхтвейса». Теперь появлением в этом месте никого не удивишь. Газетные заметки о тайне дома № 6 вызвали у горожан такой интерес, что началось буквально паломничество к заброшенному подземелью.
Провинциальные слухи нарастают по закону морской волны: с каждым пересказом гребень новостей поднимается все выше и выше, пока девятым валом не обрушивается на голову обывателей. Сначала говорили о чудесных хоромах Великого Новгорода, затем добавили замурованную дверь подземного хода, потом присочинили о найденных сокровищах боярского происхождения. И вдруг сегодняшний номер «Звезды» с последней заметкой «Тайна дома № 6»: вывод специальной комиссии — нет ни старины, ни подземного хода, ни боярских драгоценностей. И сразу спад любопытства, на пустыре тихо.
Однако Калугин стоит за кустом бузины, растущей на развалинах казимировского особняка, и пристально смотрит на открытое окно дома аптекаря. Что же держит тут краеведа?
Фома давно сигналил, что аптекарь Гершель скупает у населения не только старинные монеты, но и золотой хлам. Однако первая версия: «Гершель — Алхимик» — отпала. Питерские дантисты, как установила экспертиза, получают новгородское золото высшей пробы, единое по своей структуре. Ясно, что из лома не получишь однородных слитков 96-й пробы. Да и Рахиль Гершель, коммунистка, не допустит, чтобы ее отец спекулировал золотом. Значит, Алхимик — одно, а провизор — другое: первый — уголовник с размахом, но и второй тоже заслуживает пристального внимания.
