Николай Шундик - Белый шаман
— Разве может понять меня все человечество?
— Когда говоришь ты, другой, третий, когда собираются вместе такие, как ты, вас не может не услышать сначала наша страна, а через ее голос все человечество. Вы не зря приехали именно в Москву со всего Севера, Сибири и Дальнего Востока.
И уже потом, когда Пойгин сидел в президиуме собрания людей, в руках которых была судьба всего охотничьего и звероводческого дела страны, он понял, насколько был прав Медведев. Здесь происходили именно те говорения, которые необходимо было слышать всем людям на земле. Настоящие охотники, те, кто не только добывает больше всех зверя, но те, кто при этом знает, когда и какого добывать зверя, чтобы не прервался его след на земле. Человек, однажды навсегда потерявший из виду след исчезнувшего зверя, может сам завыть волком от тоски и предчувствия беды: плохо, когда в доме пахнет покойником, а земля — наш дом…
Эту мысль выступавшего на совещании ученого-охотоведа Медведев перевел Пойгину, и тот подумал потря-сенно, чувствуя, что у него пробежал холод по спине: да, такие говорения должно слышать все человечество. Вскоре и Пойгина попросили высказать свои мысли. Переводил его Артем Петрович, стоя рядом с ним за трибуной.
— Я не знаю, верите ли вы, что в наших северных морях вечно живет Моржовая матерь. Не каждому дано услышать, как она стучит в ледяной покров, как в бубен. Такое слышишь не просто ушами…
— Как видите, наш славный оратор обращается к человеческой совести, — добавил от себя Медведев, точно переводя каждое слово Пойгина.
— Настоящий охотник должен это слышать. — Пойгин на какое-то время замер, будто вслушиваясь в звуки того символического бубна. — Тогда никто не будет убивать моржей лишь затем, чтобы выломать его клыки. Я не знаю, все ли верят в то, что думы умки порой вылетают из его головы черными воронами. Но пусть все-таки люди послушают, о чем хочет сказать вещая птица. Может, она и вправду — жуткая дума умки. Потому жуткая, что его теперь легко убить с самолета, из вертолета. Просто так убить, для забавы, чтобы сначала погонять его по ледяному полю, посмотреть, как он становится на дыбы и ревет перед смертью. Я когда-то думал, как много на свете птиц, как мало в сравнении с ними людей. Теперь, когда я увидел, как много на свете людей, я думаю, как мало в сравнении с нами птиц. А разве возможно жить и не видеть и не слышать птиц? У нас, на Чукотке, птицы меняют свои крылья. Я видел, как плохие люди скручивают головы птицам, у которых нет крыльев, — гусям, журавлям, лебедям. Пусть эти скверные люди послушают, о чем хочет сказать вещая птица ворон — жуткая дума умки. Если поймут — им станет стыдно и страшно. Я в своих говорениях накликаю вещую птицу на головы таких скверных. Накликаю беспощадно! Я сказал все.
Пойгин не один раз слышал, как ему рукоплещут люди. Но на этот раз рукоплескания изумили его. Значит, не пустые слова были у него. Значит, разъедутся эти люди по всей стране и скажут, почему и на кого он, Пойгин, накликает вещую птицу ворона. Смущенный и очень обрадованный, Пойгин ступил шаг от трибуны, пробираясь на свое место, и вдруг угодил в объятия ученого-охотоведа. Обнимал его пожилой, седой человек, и чувствовалось, сколько в нем доброты и силы.
Говорения великих охотников и звероводов продолжались два дня. На третий день Пойгин сказал Медведеву:
— Покажи мне те места, куда добирались в войну росомахи.
— Хорошо, покажу. Где стояли насмерть панфиловцы, покажу.
Мчался автомобиль через Москву, Пойгин вертел головой, всматриваясь в громады зданий, в переплетения мостов. На одном из мостов, который, казалось, висел в воздухе прямо над автомобилем, грохотал поезд. Пойгин невольно съежился, а когда пришел в себя, сказал:
— Не могу поверить, что все это сделали люди. Наверное, так было со дня первого творения.
— Нет, Пойгин, люди, люди все это сделали, — Артем Петрович показал на сквер. — И деревья эти насажали, и цветы, и мосты соорудили… А вот и начинаются те места, где были остановлены фашисты. Каменные памятники видишь? Это в честь тех, кто погиб, защищая Москву.
Пойгину вспомнились молчаливые великаны, с которыми он разговаривал, поднимаясь в горы, чтобы посетить каменные стойбища. Это тоже молчаливые великаны, правда, судя по всему, их сотворили люди. Особенно потрясла Пойгина высеченная из камня мать, склонившаяся над убитым сыном. Пойгин подошел к ней, рукой дотронулся. Ему подумалось, что с этой каменной матерью, пожалуй, можно было бы поговорить так, как он привык беседовать с молчаливыми великанами; но тут было много людей, и каждый стоял молча и скорбно, и лучше было не нарушать тишины. И тогда Пойгин решил смотреть неподвижно на каменную матерь до тех пор, пока не покажется, что она хоть чуть-чуть шевельнулась: ведь удавалось же ему добиться подобного, когда он смотрел и смотрел на молчаливых великанов. Шла минута за минутой, а Пойгин не отрывал немигающего взгляда от каменной матери и ждал, ждал, ждал, когда она хоть иа мгновение оживет. И все-таки уловил тот удивительный миг! Кивнула ему едва приметно головой каменная матерь, благодарно кивнула за участие и добрую память о ее сыне. Пойгин хотел сказать об этом Артему Петровичу, но почему-то раздумал. И только вечером, когда пили дома чай, он сказал, глядя в одну точку:
— Каменная матерь кивнула мне головой…
— Да, эти камни живут, — задумчиво ответил Медведев, наливая Пойгину новую чашку чая.
— Антон мне говорил, что в Москве есть такое место, где собраны звери со всего света. И слон тоже там живет. Я хочу посмотреть…
— Да, есть, есть такое место. И умка там, и морж… Изумленный Пойгин отставил чашку в сторону.
— Умка? Как же он терпит такую жару?
На следующее утро отправились в зоопарк. Пойгин попросил первой встречи не с умкой и моржом, а со слоном. Было похоже, что смотреть на своих зверей, попавших в неволю, он был не очень готов. Увидев слона, Пойгин замер от удивления, потом зачем-то присел, разглядывая его снизу. Пожалуй, он мог бы даже испугаться этой громадины столь диковинного вида, если бы не помнил рассказы Журавлева и Антона, насколько добр слон, когда его приручают. Бивни почти как у моржа. Вот и слонов, по рассказам Журавлева, убивают порой лишь затем, чтобы выломать его бивни. Надо, надо бы накликать вещую птицу ворона и на тех скверных, кто губит слонов.
Не скоро отошел Пойгин от слона, потом долго стоял у клетки с тигром, столько же у клетки со львом. Изумляли его и другие звери. Как много их, и у каждого, конечно, свои повадки. И Пойгину так уж и не суждено знать их. А жаль. Но что поделаешь, невозможно одному человеку постигнуть все. Пусть каждый постигает свое, да только как следует.
— Ну что же ты не ведешь меня к моим зверям? — угрюмо спросил Пойгин.
— Я чувствую, что ты не решаешься подойти к ним. Я знаю, тебе будет очень больно…
— Да, будет больно. И все-таки пойдем…
Наконец Пойгин предстал перед умкой. Невольно приложил руку к сердцу. Немилосердная жара показалась еще страшнее, когда Пойгин стоял рядом с умкой, который мучился здесь, видимо, больше любого другого зверя. Артем Петрович чуть отошел в сторону, искоса окидывая Пойгина взглядом, полным сострадания. Умка стоял в клетке, высунув от жары язык, и раскачивался всем туловищем, не обращая ни малейшего внимания на людей. Пойгин никак не хотел поверить, что умка и на него не кинет хотя бы мимолетный взгляд. Ну как же так? Это же не простая встреча! Может, Пойгин один-единственный человек, находящийся в Москве, которому ведомо, что такое великий зверь умка!
Пойгин слегка зарычал, зафыркал, подражая, ко всеобщему удовольствию зевак, умке. И тот вдруг перестал качаться, поднял голову, принюхался. И можно было подумать, что пробудилось в глазах умки какое-то смутное воспоминание. Он замер, глубоко задумавшись, а потом снова начал раскачиваться, как прежде, безучастный ко всему, что происходило перед его глазами.
Встреча с моржом, плававшим в большом вместилище, наполненном водой, тоже больно отозвалась в сердце Пойгина. Морж плавал взад и вперед, верно бы надеялся вырваться в океан, фыркал, тяжко стонал. Иногда поворачивался на спину, смотрел в небо, и глаза его слезились: может, не выдерживал здешнего солнца, а может, от тоски плакал.
Артем ходил тут же, чуть поодаль, стараясь показать, что у него достаточно деликатности, чтобы не мешать Пойгину в его встрече со зверями, душу которых он понимал, как редко кто мог ее понимать. И уже потом, когда плыли на катере по Москве-реке, он сказал:
— Может, зря я повел тебя посмотреть на зверей?
Пойгин не торопился с ответом. Прикурив папиросу (трубку свою он почему-то стеснялся курить в Москве), сказал с грустью:
— Конечно, жалко зверей. Однако люди должны их видеть и думать о них. Если не видишь — не всегда помнишь.
Пойгин вытер разопревшее лицо, шею, с отчаянием посмотрел на солнце.
