Юрий Бородкин - Кологривский волок
20
В один из последних дней августа в Шумилине появился райкомовский «газик». Но привез он не районное начальство, а отпускника Виктора Ивановича Морошкина. Да, и в городе и в деревне его давно величали по имени-отчеству, должность он теперь занимал совсем серьезную — главный инженер института «Облколхозпроект».
Машина через полчаса укатила обратно. Сам Мирошкин в благодушном настроении вышел на улицу и долго со снисходительностью большого человека озирал свою изредившуюся деревеньку. Он заметно раздобрел и выглядел довольно монументально в светло-коричневом, хорошо отглаженном костюме, особенно когда закладывал руки за спину. Кроме того, ему придавали солидности медлительные начальственные манеры и очки в золоченой оправе, которые он стал носить недавно. Не зря тетка Липа гордилась сыном — высоко поднялся, и кто знает, на какую еще высоту взойдет.
Сергей несколько раз видел его издалека, но то было некогда подойти, то как-то не осмеливался: с каждым годом они все больше отдалялись друг от друга, потому что слишком разное у них было положение. Жить в одной деревне и не встретиться — мудрено, встретились, конечно, и даже дружески. Морошкин сам предложил сходить вместе по грибы.
И вот они шагают в бор за реку не малоезжим, как прежде, волоком, а плотным гравийным большаком; лес широко оттеснен бульдозерами в стороны, так что кажется, идешь незнакомыми местами. Днем по этой трассе громыхают самосвалы и леспромхозовокие грузовики, а если глянуть с высокого шумилинского берега, видно, как вдали у горизонта попыхивает белым дымком нежданный здесь паровозик: там тянут ветку узкоколейки, чтобы подвозить по ней лес с дальних вырубок. Гудит разбуженный после вековой дремы шумилинский бор.
Еще только занимается утро, рассвет мутный, долгий, чуть брезжит за тучами то ли заря, то ли взошедшее солнце. Воздух настолько насыщен влагой, что изморосью оседает на лицо. И впереди и позади слышатся голоса грибовиков, они глохнут в тумане, да и разговаривают все почему-то негромко, точно совершают какой-то скрытный переход. Каждый надеется на свою удачу, на свои грибные места, но с каждым годом все меньше становится таких добычливых мест, потому что велика рать грибовиков, особенно по выходным дням, как сегодня. Едут на машинах и мотоциклах даже из Абросимова и с железнодорожной станции. Бывало, когда Сергей ходил по грибы еще с дедом Яковом, свернешь с Кологривского волока на Лапотную дорожку — сразу же и обступит тебя заповедная первозданность; теперь вместо тропки накатана шинами торная дорога, вон уж и мотоциклы притулились по обочинам, и фургон темнеет в березняке.
— Сегодня, я полагаю, будет больше народу, чем грибов, — сказал Морошкин.
— Ничего, мы сразу двинем в дедовы места, туда, за овраг, — обнадежил Сергей.
— А помнишь, мы мальчишками ходили первый раз в бор с Осипом драть лыки? Еще паводок тогда после сильного дождя вдруг поднялся, не знали, как реку перейти. Осип говорит: «Сейчас сплету большущий лапоть, в нем и переплывем». Шутник был старик.
— Да, с ним, бывало, не соскучишься.
Как не вспомнить его добрым словом, если когда-то обувал всю деревню в легкие липовые лапти, если любую невзгоду умел смягчить веселой прибауткой. Пылятся теперь изделия его ремесла по чердакам: слишком далеко и быстро двинулась жизнь, столько перемен на памяти одного поколения. Уж даже здесь, над Шумилином, чертят в небе меловые следы реактивные самолеты, как бы показывая наглядно стремительность века.
День постепенно выгуливался, тучи начали редеть, иногда в голубые полыньи выплывало солнце, изгоняя из леса утреннюю сумеречность. Приветливо золотились рано тронутые желтизной липняки, слепили белизной березы. Со всех сторон слышалось ауканье, как будто люди затем только и пришли в бор, чтобы вдосталь накричаться. Нет, не было теперь в бору нехоженых мест, всюду наметились тропы, всюду попадались срезанные корешки грибов, а в корзинах прибывало медленно, особенно у Морошкина. Приходилось усердно шебаршить палкой опавшие листья, забираться в еловый подрост, угадывать по бугорку еще не пробившийся гриб.
— Мне много и не надо. Главное, погулять по лесу, подышать озоном, — оправдывался Морошкин, протирая платком очки. — Летом, конечно, в деревне славно, но зимой — не позавидуешь. Скука небось?
— Некогда скучать-то: работы по горло, семья…
— Я нынче заберу мать к себе, нечего ей здесь канителиться. Считай попало наше Шумилино под колесо истории.
— Это как? — воспротивился Сергей, почему-то чувствуя в себе потребность возражать.
— А так. Уже утверждена планировочная схема, рассчитанная на перспективу, по этой схеме в нашем районе из ста пятидесяти населенных пунктов предполагается сохранить только пятьдесят три. Шумилино тоже вычеркнуто из списков.
— Не рановато ли?
— Так оно само собой пропадет: всех-то жителей на пальцах сосчитаешь.
— Между прочим, у меня два сына подрастают, да жена обещает третьего, — не без гордости заявил Сергей. — Вырастут, каждому по дому куплю или построю, и пусть живут, где отцы и деды жили, — имеют на то полное право. Вот и принимайте там постановления.
Морошкин, поправляя указательным пальцем очки, слушал его со снисходительной ухмылкой, дескать, несерьезно, наивно рассуждаешь. После некоторой паузы изрек как что-то определенно известное ему наперед:
— Я полагаю, когда твои сыновья вырастут, их в Шумилине не остановишь — потянутся к другой жизни.
— Это еще посмотрим, — упрямо не соглашался Сергей, хотя и сам сознавал тщету собственных усилий удержаться в родной деревне. Почему-то его раздражали эта начальственная самоуверенность Морошкина, его новоявленные манеры, привычка повторять с каким-то высокомерием: я полагаю.
Продолжая разговор, они уже продвигались обратно к дому с отяжелевшими, хотя и неполными, корзинами: сначала редким, торжественно-просторным сосняком, которому недолго осталось подпирать своими кронами небо, потом той же дорожной насыпью, раздвинувшей бор. У Портомоев, около моста, сделали остановку. Песома весело струилась по каменному перебору, вода была по-осеннему хрустальна, и воздух прояснился, как всегда в эту пору, и все вокруг было словно бы зачарованно. Недвижимо светились на высоком угоре шумилинские березы, сама деревня, казалось, затаилась, ожидая своей предрешенной участи.
— Ты посмотри, какая красота! И почему-то среди нее не хотят жить люди? — сказал Морошкин, устраиваясь поудобней на обсохшей траве и скидывая с потной спины куртку.
— Если бы не война, наверно, не многие стронулись бы с родных мест.
— Как сказать?
— Ты-то все равно бы уехал.
— Конечно, — согласился Морошкин, намекая на свою исключительность. — А в общем-то, я должен сказать, что сожалеть об исчезновении деревень можно, противиться — бесполезно. Согласись, что людям все-таки больше нравится квартира с городскими удобствами, чем дедовская изба.
— Разве раньше было так уж плохо построено, что надо все изменить? — сомневался Сергей.
— Надо, — определенно ответил Морошкин. — Мы уже сейчас проектируем центральные усадьбы хозяйств с учетом современных потребностей людей. Конечно, не везде и не сразу они будут построены, но в перспективе, я полагаю, деревень не будет совсем.
— Меня, знаешь, что удивляет? Вот вы, специалисты, кроите-перекраиваете деревню, а меньше всего интересуетесь мнением самих деревенских жителей. Недавно читал я в газете рассуждения архитекторов и прочих о том, какие дома строить на селе: одни предлагают одно, другие — другое, а спросили бы самого колхозника: хочет или нет он жить в четырехэтажном доме? Я, может быть, лучше в обыкновенной избе жить стану, чем на такой верхотуре. Не балкон мне нужен, а садик под окнами, травка у крыльца, понимаешь?
— Понимаю, так сказать, потребность души. — Морошкин бросил в воду окурок. — Только не думай, что проектируют и строят, не считаясь с запросами сельского жителя; иногда действительно выгоднее строить дома городского типа, ведь в каждом конкретном случае есть свое обоснование. Есть у нас там совхоз «Озерки», посмотрел бы ты, какая у них центральная усадьба — экспериментально-показательный поселок — эта уже шаг в будущее. Нет, никак не устоять дедовским избам против современных построек.
— Пока еще стоят. — Сергей показал рукой на угор.
— Я полагаю, недолго они продержатся, потому что остались одни пенсионеры.
Трудно спорить, когда и сам сознаешь, что собеседник ближе к истине, к тому же неровня он тебе — большое начальство, а потому больше знает-ведает. Поговорить бы попросту, похохотать, припоминая какое-нибудь детское озорство или иной случай — не получается. Морошкин хоть и делает вид, что он по-прежнему свой, шумилинский, а все же не забывает держать себя на дистанции, даже говорит как-то казенно, по-лекторски. Ведь вместе бегали в школу, был Витькой-увальнем, сопли мотал на кулак, но уже не согревает из такого далека детская дружба, и сидят они друг возле друга вроде бы по какой-то докучливой необходимости. Надломленный лук не свяжешь.
