Гариф Ахунов - Ядро ореха
— Ну и как же, Ксенофонт Иванович, не запятнали вы свою рабочую совесть? Достойно носите имя прадеда — Ксенофонта?
Съежился Сагайкин, словно стеганули его по спине казачьей плеткой-девятихвосткой.
— До сих пор не случалось такого, гражданин следователь, — выдавил. Помолчал, отдышался и добавил: — Сознательно, конечно. Ну... всякое может быть в жизни человека. Если... ошибся, готов кровью смыть свою вину.
— Да-а... Ну, хорошо, Ксенофонт Иванович, если не запятнали, это хорошо... — сказал Морозов, тут же, без перехода, спросил: — У Колчака долго служили?
И вновь помутилось в голове у Сагайкина — так внезапно прозвучал этот вопрос.
— Что вы? Я там не служил.
— Никогда?
Уставившись на кобуру с вороненым тупым наганом, висящую на широченном плоском ремне Морозова, Сагайкин мгновенно прожил в душе одну историю: врезалась она ему в память, словно вспышка молнии в темень мрачной ночи. Помнится, служил он у Колчака, расстреляли красные троих его товарищей. И Ксенофонт Иванович не мог простить Советской власти этих смертей, и он тогда, целуя саблю, поклялся отомстить за них.
Вспомнив еще раз троих товарищей по оружию — трех молодецких, бравых поручиков, Сагайкин чуть не сомлел, даже голова у него закружилась. Какие парни были! Красных рубили, не вынимая изо рта папиросок, — жжах! — и из одного коммуниста готовы двое — ах, ребята! .
— Так, значит, никогда? — повторил свой вопрос Морозов.
— Никогда, — не сморгнув, отвечал Сагайкин.
— Ну что ж, так и запишем, — сказал Морозов, помолчал с минуту и, не отрывая взгляда проницательных глаз от Сагайкина, добавил дружеским тоном, как бы входя в его положение:
— Плохи дела-то у вас, Ксенофонт Иванович. Проведение праздника, оказывается, на вас было возложено, как на секретаря постройкома. А вы... вы сорвали праздник. Вот поэтому мы вас и, мягко говоря, вызвали сюда. А ответ вам придется держать перед рабочим классом.
— Разве... Случилось что-нибудь?
— Убили комсомольца Фахриева. (На лице Сагайкина не дрогнул ни один мускул.) И это не хулиганов рук дело. (У Сагайкина нервически дернулась левая бровь.) Впрочем, убийцу мы уже арестовали. (К лицу Сагайкина, полыхая, кинулась кровь.)
— Где он? — сам того не замечая, шепотом спросил Сагайкин.
— Там, где ему и полагается быть, Ксенофонт Иванович. Опоздали вы.
— Как это?
— Ну — как? Так вот. Недосмотрели. Рабочий класс вам этого не простит.
Голову опустил Сагайкин.
Морозов нажал кнопку на краю широкого стола, появившемуся в дверях молодому конвоиру сказал:
— Ксенофонт Иванович Сагайкин освобождается из-под стражи по причине отсутствия состава преступления. Верните ему вещи, изъятые под расписку при аресте.
Когда вышел Сагайкин, Морозов позвонил по телефону начальнику отдела; доложил ему, что счел нужным освободить Сагайкина и установить за ним наблюдение.
Цель его, пожалуй, была достигнута. Дал Морозов Сагайкину понять, что находится тот в руках ГПУ, сообщив же об убийстве Фахриева, содрал с волка овечью шкуру; теперь товарищ Сагайкин освобожден, но не такой уж он махровый дурак: понимает, что не сегодня-завтра может быть арестован, и накрепко. А так — все подозрения на первый случай с него вроде бы и сняты. Поэтому постарается он во что бы то ни стало установить связь со своими сообщниками, а страх перед возмездием лишит его трезвого рассудка.
В соседней с той камерой, где был Ксенофонт Иванович, сидит Петр Шалага. Сразу после убийства Фахриева задержали его неподалеку на таежной волчьей тропе. Нашли при нем обоюдоострую финку. Следствие показало, что нож этот и тот, которым был убит Фахриев, близнецы-братья, оба сделаны в одной кузнице одним мастером. Во время допроса Морозов с Шалагой церемониться не стал: положил рядом два ножа и спросил, чьи они? Один — нож убийцы... Привыкший легко распоряжаться чужими жизнями, Шалага, однако, когда дело коснулось его самого, раскис очень быстро. Заскулил тут же и раскололся: рассказал, что главарем у них — Сагайкин, под началом его работают тринадцать человек; люди эти живут где-то в тайге, но кто из них чем занимается — неизвестно; Сагайкин вызывает их к себе по одному и дает отдельные задания.
Морозов решил и Шалагу выпустить на свободу, но для того, чтобы они не могли увидеться с Сагайкиным, Шалагу освободили часа на два позже. Морозов не сомневался, что кто-то из них обязательно пойдет искать спрятавшийся в тайге отряд...
22
Выйдя на свободу, Сагайкин сделал для себя ясный как будто вывод; сомнения его рассеялись в жесткой хватке зримой логики. «Все, донюхались, теперь на следу. Морозов этот нарочно меня выпустил, понятно. Побежит, мол, в свою группу, упреждать, тут мы их, голубчиков, и отловим. Побегу, как же, я вам побегу, сволочи! Сдохну, а от своего не отступлюсь. Надо, чтобы в бригаде этого Ардуанова думали, будто шоферишку ухлопали, как поганого татарина, за то, что он — татарин, вот как. Пусть думают, что это — дело рук рабочих из русских. А когда взъярятся, тут как раз надо убрать с дороги Ардуанова... Смута пойдет меж татар и башкир, ну, а если Ардуанова и прикончить, непременно поверят, что русские злобятся, и пламя обернется пожаром. Посмотрим тогда, господа большевички, из какого песка выстроена ваша крепость, именуемая нерушимой дружбой».
Гепеу, собаки, явно выпустили его ненадолго: значит, надо правильно использовать каждую минуту... Крепко надо использовать, чтоб им от тех минут тошно стало!.. У, псы чекистские! — кипело в душе Сагайкина, ярилось, клокотало; внешне, однако, выглядел он вполне невозмутимо. Действовать задумал Ксенофонт Иванович в основном через Сираева — за два года раскусил его до сердцевины, мохнатой, злобной, да к тому же еще знал точно, как и почему попал Шакир на Березниковскую стройку. А попал Сираев так: был у себя на родине справным кулаком, когда Советская власть стала брать кровососов к ногтю, достал Шакир через свояка в сельсовете бумагу, в которой указывалось, будто Шакир Сираев происходит из неимущего крестьянского сословия, да и отправился, затаясь, в самоссылку. Так что Ардуанов для него не мил друг, но враг, который встал на пути. И случая срезать бригадира-ударника, будь уверен, Шакир Сираев не упустит. Вишь ты, какой-то мужик полуграмотный, голытьба Ардуанов в героях ходит — да для Сираева это нож острый! Вот и направит он тот нож в грудь ударника... Шакир, поди, мечтал завод какой прикупить, хозяином стать, культурным, образованным... Тоже г..., прости господи, из грязи да в князи! Но ненависть к Ардуанову Шакира ослепит, хоть и хитрый он жук, дерьмо навозное, а ударника уберет, точно — уберет.
Было бы время — с оглядкой подошел бы Сагайкин к Сираеву, с хитрой да осторожной выдумкой, но теперь или пан, или пропал. Другого пути нет. Потому-то и решил он встретиться с хмурым вечно бригадиром не ночью укромной, в тайном месте, а среди белого дня, в собственном кабинете; послал за ним человека. Когда Сираев (а он был в заляпанной бетоном кожанке, брезентовые рукавицы топырились вызывающе из-под потертого кушака — в самой что ни на есть деловой рабочей одежде), тяжело и жестко ступая подкованными сапогами, вошел в кабинет секретаря постройкома, Сагайкин, не удосужась даже поздороваться толком, закипел и заорал сверх меры нагоняюще:
— Эт-та что за безобразие, Сираев, ну? Чего вы смотрите? Чего ворон считаете, бестолочь такая! Начали соревноваться, так думайте же головой, чтоб, значит, ваши товарищи были в безопасности, вы же с товарищами соревнуетесь? А то выдумали какой-то праздник, сабантуй, понимаешь! А кому за последствия отвечать? Чем возместить напрасно пролитую кровь рабочего класса?
Знал и Сираев, что все это — комедия, театр, чтоб слышно, значит, было в соседних кабинетах. Потому слушал он секретаря постройкома терпеливо, насупив, правда, брови, но даже внимательно; однако, когда Сагайкин совсем вошел в раж и затрещала уже под его кулаками столешница — не выдержал, окрысился; когда же заглянули в кабинет один за другим несколько человек, встал и резко спросил:
— Довольно, Ксенофонт, переходи к делу. Тебя как выпустили?
— Не выпустили бы, погноили еще, да улик у них нету.
Сираев постоял, улыбаясь недоверчиво краешком темных губ.
— Ну ладно, давай, говори, какое у тебя дело. Я пойду, меня бригада ждет
Сагайкин сузил глаза и шепнул сразу:
— Ардуанова убрать надо.
Зашелестел крыльями в душе Сираев, острыми, ястребиными, но, зная цену себе, отмахнулся поначалу:
— Это уж не моя забота.
— А чья это забота?
— Не ведаю о том, товарищ из постройкома.
Нервы Сагайкина, туго натянувшиеся за две бессонные ночи, изрядно потрепанные за два часа опасного допроса, сорвались вдруг и взбесились: спотыкаясь, ринулся он к столу и, выхватив из ящика небольшую, с ладонь, бумажку, завертел ею, зашуршал перед носом Сираева:
