Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
Никанор двинулся прямо навстречу снежному потоку. Однако недалеко от автобусной остановки он вдруг резко свернул с панели вправо и перешел на другую сторону улицы. Я присмотрелся и понял, почему он это сделал. От группы залепленных снегом людей, ожидавших автобус, отделилась уже знакомая мне фигура в синем пальто и в меховой шапочке. Видно было, что девушка собиралась, как и прежде, перехватить его возле остановки, но, заметив, что он уходит на другую сторону улицы, пустилась ему наперерез.
Она догнала его в тот момент, когда он уже огибал угол здания гостиницы «Астория». На этом углу завихрение метели было особенно сильное. Я видел, как полы их пальто сразу же отнесло в сторону, а сами они накренились в другую. Потом их подхлестнуло ветром и снегом в спины, что позволило им снова выпрямиться. И тут они скрылись за углом дома.
Но скрылись ненадолго. Я уже был там и увидел их за углом идущими рядом. Она что-то говорила ему горячо и громко, трогая его за локоть, а он молчал, глядя по сторонам и ускоряя шаг. От гостиницы он внезапно свернул к маленькому садику, расположенному посреди площади, надеясь, должно быть, что ей окажется с ним не по пути и она отстанет. Но ей оказалось по пути с ним к этому садику, и она продолжала шагать рядом.
Войдя в садик, он уже искал глазами выход из него. Видно было, что он собирался пройти его насквозь, чтобы там опять свернуть вправо или влево, повторяя это до тех пор, пока ей наконец окажется с ним не по пути. Но она не допустила этого. Потянув его за руку, она другой рукой уцепилась за спинку садовой скамейки, наполовину утонувшей в снегу. И там они уселись прямо на свежий слой мокрого снега, одни на весь этот садик, над которым бесновались в кружении мягкие белые хлопья, оседавшие на их плечах, на пустых скамейках, на кустах и деревьях.
Садик этот был разбит посреди площади. С одной стороны на него смотрели своими окнами гостиницы «Астория» и «Ленинградская», а с другой смотрел своим главным фасадом Исаакиевский собор, названный так в честь святого Исаакия, в день которого родился русский царь Петр Великий. С третьей стороны на садик смотрела детская школа, а с четвертой к нему прилегала свободная часть площади, посреди которой бронзовый царь Николай Первый вздыбил на красном цоколе бронзового коня, как бы готовясь ускакать от этой снежной бури, хлеставшей по нему со всех сторон.
Ветер дул так непостоянно, что нельзя было понять, с какой стороны его надо было ждать каждую следующую минуту. Снег несло как будто бы со стороны Невы, из-за собора, но, врываясь на площадь густыми белыми тучами, он ударялся о фасад Мариинского дворца, стоявшего позади памятника Николаю, а оттолкнувшись оттуда, принимался без всякого порядка кружить в разных направлениях, оставляя белые липкие следы на всем, что ему попадалось. При этом садику он уделял особое внимание. И если Николай Первый временами выскакивал со своим конем из очередного облака, успевая передохнуть и осмотреться, то над садиком эти облака проносились вдоль и поперек непрерывно. Иногда они сталкивались, принесенные ветром с разных сторон, и, усилив от этого свое кружение, уносились далее, сплетаясь между собой и обволакивая все на своем пути мягкими, бесшумными хлопьями.
Я тоже поспешил скорей в садик, обогнув стоявшие перед гостиницей легковые машины. Что мне оставалось делать? Надо же было узнать, как у них ведет себя человек, получивший по морде от женщины. Откуда еще мог бы я взять нужный мне пример? Я находился в чужой стране, где некому было меня просветить. Поэтому я без промедления пробрался в садик, и там сквозь летучие снеговые заслоны до меня донеслись такие слова, сказанные девушкой:
— Ну прости же меня, Ника, родной мой. Ну неужели ты не можешь понять, что это было не то? Не так я хотела ответить. Совсем иначе я хотела ответить. Совсем наоборот, понимаешь? Но это безотчетное чувство протеста, свойственное, я думаю, каждой уважающей себя девушке. Ты должен понять это. Тут и понимать нечего. Сознайся, что это было грубо с твоей стороны. Любая другая девушка на моем месте тоже запротестовала бы в ответ на такую грубость. Ну сознайся же, ну скажи же хоть что-нибудь! Не молчи ты, ради бога! Ну ругай меня, докажи, что я не права, но только не сиди ты таким чурбаном, Никанорушка!
Но чурбан молчал, скосив на сторону свое крупное детское лицо. Пришлось ей повторить все, что она уже сказала, а к сказанному добавить еще новый крик:
— Да ты живой или нет в конце-то концов? Человек ты или кусок пня деревянного?
И на это он выдавил наконец ответ, чтобы доказать ей, наверно, что он все-таки не кусок пня, да еще деревянного. Продолжая смотреть куда-то в сторону от нее, он пробубнил своим детским басом:
— Я понимаю, что техникум — это не то, что институт, и другого отношения не жду. Но куда же нас, таких, девать? Пускать на мыло или сжигать в крематории?
Ему ответил голос девушки:
— Ты о чем, несчастный? Ты о чем?
— Я о том, что до Васи, который с тобой вместо учится, мне далеко. И мешать вам я не собираюсь.
— О, глупец!.. О, безнадежный глупец!..
— У меня нет его красноречия. Я поступил, как умел. Я любил и потому так сделал.
— Любил!..
Это слово она выкрикнула с каким-то ужасом в голосе и приблизила свое лицо к его лицу, всматриваясь в него внимательно. Ветер открыл мне на миг их облепленные снегом фигуры и тут же окутал их новым белым облаком, скрыв от моих глаз. Но ее возглас из этого облака повторился:
— Любил?! Что ты этим хочешь сказать?
Ответных слов не было слышно из белого облака, и, когда оно умчалось в сторону собора, я увидел, что румяное, влажное от снега лицо девушки продолжало держаться в прежней близости от его глаз. И в нем был страх, в ее лице. Она заглядывала ему в глаза и допытывалась:
— Ну что ты хотел этим сказать? Да говори же, Никанор!
Но он пробубнил, отворачивая лицо:
— Мне надо идти.
— Никанор!..
Она с отчаянием выкрикнула это слово и тут же пропала из моих глаз, окутанная новым завихрением из хлопьев. Похоже было, будто снег нарочно пытался приглушить ее слова, сгущаясь вокруг нее в плотные подвижные круги и спирали, полные немого холода. Но слова, вылетавшие из этого снежного клубка, содержали в себе столько жара, что, конечно, не мартовскому снегу было его гасить. Она говорила ему:
— Никанорушка! Ну разве можно так! Это же не предмет для шуток, да еще таких злых. Ну прости же меня! Ведь я же тебя люблю. Ты сам знаешь это. И с каждым днем все больше люблю. И тогда любила. И ударила, потому что люблю. Хотелось от тебя нежности какой-нибудь. Ты такой большой и сильный. Именно от тебя хотелось чего-то нежного. Это так шло бы к тебе. Это не свойственно твоей натуре, но тем дороже и милее выглядело бы. Дорогой мой! Ну… Ох, этот ветер забивает дыхание, не дает говорить! Ты должен понять, что я тогда за тебя обиделась и ударила не тебя, а то грубое, чего не должно было быть в тебе. Ты непременно должен это понять!
Ветер снял с них на миг одну снежную пелену, но сразу же поволок через них новую. Он сидел и молчал, глядя в сторону. А ее голос опять вырвался из молчаливой снежной бури:
— Ну говори же хоть что-нибудь, Никанор! Это глупо, наконец, так молчать!
И тогда он изрек в облаке снежного вихря еще несколько слов:
— Ты не по грубому ударила, а по самому хорошему, что у меня было к тебе. Ну, я пойду…
— Было!
Это слово она тоже выкрикнула с отчаянием. И, должно быть, он в этот момент сделал попытку встать, потому что из глубины белого завихрения снова донеслась до меня жаркая, торопливая речь:
— Нет, не уходи, Никанорушка. Родной. Нельзя так. Пойми. Ты должен понять. Ведь ты же умный. Дело совсем не в том, что тогда случилось. Чепуха это. Важно то, что внутри нас, в глубине. Ведь там же неизменно все. Правда? Ведь правда же? Разве может измениться в нас что-либо, если оно заполняет в нас каждый нерв, каждую жилочку? Правда ведь? Ну прости же меня, Ника! Ну дай мне сдачи, если это может смягчить твое сердце. Ну ударь меня, только сделайся прежним. И я обещаю никогда больше не запрещать тебе целовать меня. Целуй, сколько хочешь и когда хочешь. Вот мои губы. Они давно твои. И вся я твоя. А ты и не знал этого, глупый? Я больше ни в чем не откажу тебе, только не отворачивайся от меня и не делай вид, что я для тебя больше не существую. Ты уходишь все-таки? Неужели уходишь? Так вот взял и ушел, несмотря ни на что? Ну и убирайся к черту! И чтобы я тебя больше в глаза не видела! Нет, постой! Погоди! Дай высказать все, что я о тебе думаю! Ты пень! Ты идол бесчувственный! Ты тупица! Вот ты кто! Камень у тебя вместо сердца! Кусок бетона, затвердевшего на морозе! Иди, иди, скатертью дорога! Нет, постой! Стой, тебе говорят! Никанорушка, милый! Ну ты пойми же, как все это нелепо! Ну ударь же меня, если ты так меня возненавидел! Я все готова теперь стерпеть! Уходишь все-таки? О, боже мой! Даже это его не трогает. Ну что я еще могу? Так мне и надо, дуре набитой! О-о!..
