Валентин Овечкин - Том 2
Пауза. Девушки переглядываются.
Дуня (Фросе, тихо). Как бы не попало нам за наше письмо…
Фрося (тихо). Не о письме спрашивают…
Тимошин. Ну-ну?
Фрося. Не выполнили…
Тимошин. А почему? Стихия? Засуха?
Фрося (толкнула Дуню, чтоб та налила ей воды из графина, выпила стакан воды). Немного напортила засуха. С весны. А потом прошли дождики, хорошие.
Тимошин. Семена, может, плохие были?
Дуня. Нет, хорошие.
Тимошин. Трактора вам не пахали?
Фрося. Пахать-то пахали… Вот бригадира спросите, она вам все расскажет, что у нас делается.
Федосья. Ни засуха не виновата, Денис Григорьич, ни семена. Сами плохо работали.
Силкин. Кто плохо работал?
Федосья. Да разве сразу назовешь. У нас три бригады. Всякий народ есть.
Тимошин. Вот вы подвели свою знатную стахановку. Она заслужила звание Героя Социалистического Труда. А колхоз не выполнил плана урожайности. Не можем ее представить. Нехорошо получается.
Федосья (взглянув на Настю). Мы — подвели? Жалуется?.. (С жаром.) Ну, Денис Григорьич, у нас в колхозе такое творится, что без пол-литра не разберешь, кто кого подвел!..
Тимошин. Ругаетесь?
Дуня. Настасья Никитишна с нами не ругается. Она нас просто не замечает.
Федосья. На такую высоту поднялась, что прочие люди оттуда ей маленькими козявками показываются.
Силкин. Это ты, Федосья Андреевна, бунт против нее учинила весною?
Федосья. Я! Как сказала она, что мои девчата способны только воду таскать на ее рекорды, я говорю им: «Бросайте! Пошли домой, спать!»
Фрося. И мы говорили там разные слова. Не отказываемся. Хоть судите нас! Не боимся!
Тимошин. Тш-ш!.. За что судить тебя, дочка?
Федосья. Не мы ее подвели, сама себя подвела. Примирилась, что рядом с нею другие хуже работают. Как ножом отрезано: это Настин участок, а это — других-прочих. Даже называть стали так: то показательный посев, а то, мол, — хозяйственный… А еще я скажу — вот что у нас делается. (Встала). На рекорды — всё, а для нас Шавров лишний раз и трактора в эмтэесе не попросит. «Чего? Еще и стерню вам лущить тракторами? Запрягайте лошадей». А где ж они, лошади, когда в ту пору все тягло на уборке занято? Боится лишних сто пудов натуроплаты хлебом заплатить, а тысячи пудов урожая — теряем. И ей оно — не болит.
Настя. Не болит?.. Это ты мне говоришь?
Федосья (твердо). Я.
Настя (встала). Да как ты можешь?.. Товарищи! Вы же не знаете. Ведь эта самая Фенька Голубова, сколько она мне крови испортила! От нее ли слышу: «Не болит»? Давно ты стала бригадиром? В военное время выдвинули… Когда я первый раз выступила на собрании — давно это было, еще до войны: «Дайте, говорю, мне участок, покажу, на что способна наша земля!» — все смеялись надо мною, а она — пуще всех. Не говорила ты: «Крестьянское дело — не завод, тут про пуды нечего наперед загадывать, что уродит, то и соберешь»?
Федосья. Говорила. Как думала тогда, так и говорила.
Настя. Когда помет птичий собирала я по дворам — не дразнила меня всякими дурацкими прозвищами? А когда ячмень но весне бороновала? Никогда не забуду! Гнали меня палками с поля! «Не позволим наш хлеб губить!..» И в колхоз вступила позже других. Два года раздумывала!
Федосья. Зачем, Настя, старое тревожить? Разное понятие у нас было. Ты раньше поняла про колхоз, да. Ну что ж, гордись этим. Я — позже. Но теперь я с этой дороги никуда не сверну!.. Знаешь, какой у меня был Фомич, покойник. Вот уж сколько раз решали с ним: вступим в колхоз. Как станет отвязывать быков, чтоб вести на общий двор, да как заплачет над ними, как дитё, — сердце разрывается. Не чужой ведь — муж. Думаешь: «А будь он неладен, ваш колхоз, как из-за него человек убивается!» Мы ж только перед самой коллективизацией тех быков нажили… Так же и агрономам не сразу поверила я. Век сеяли хлеб, с дедов, с прадедов, а они говорят: не так сеяли, вот так надо. А может, он вредитель какой, что заставляет яровые весною боронить? Ты на курсах была не раз, ты моложе меня, тебя и в Москву посылали. Ну, ладно, я — старая дура, виновата перед тобой. А вот — девчата. Молодежь. Им ни богами, ни чертями голову не забивали. Покажи, поучи их и — сделают. Всё сделают!.. Только не учи их своевольничать по-твоему.
Настя. Я вас учила, учила, да и рукой махнула. Десять лет учила!
Федосья. Вот, слышите?.. Опять стародавнее вспоминаешь! Вспомнила бы ты, Настя, что недавно было. Когда вернулась ты с Урала. Не вместе ли с тобой мы колхоз из пепла подняли? Мы — народ… Мы натерпелись здесь такого, что другим оно и во сне не привидится! Мне дай теперь простор, хочу для государства делать больше! Хочу нашу силу так укрепить, чтобы никогда больше никакой враг не пришел на нашу землю!.. (Разволновалась, ищет рукой сзади стул. Черных подал ей стул. Села).
Фрося (простодушно). А может, вы, тетя Настенька, боитесь, что мы вас обгоним?
Настя. Вы?..
Тимошин. Не может Колосова этого бояться! Она советский человек, коммунизм строит. Знает, что для коммунизма одних ее рекордов мало.
Настя. Ну, ладно, пусть вы такими сознательными стали. А еще у нас сколько людей! (К Тимошину и Силкину.) С теми что делать? И за тех мне отвечать?
Силкин. Да. Тебе — за них отвечать, им — за тебя.
Настя. А по-моему, уже каждый показал себя достаточно — на что он способен.
Тимошин. Настя!.. Тяжелое это слово — «бюрократ», да и не клеится оно к тебе, труженице. Но ты оторвалась от народа.
Настя. Я — бюрократка? Заработала. Мало терпела там, еще и от вас…
Тимошин. Десять лет учила! А как же? Будем учить, пока всех не научим. Для того и существуем!.. Да и кому ты это говоришь: «учила», «учила»? Эти девчата тогда еще под стол пешком ходили.
Силкин. Другие, может, подкачали, а они работают хорошо. Они — наша опора.
Тимошин. Да, да. Она этого не хочет видеть… Что у тебя дома делается? Не то музей, не то канцелярия. Приемная мастера высоких урожаев. Знатный человек, Настя, это — не чин, не должность.
Настя. Канцелярия, да! И секретаршу завела! А что же мне делать? Идут, едут, письма пишут. Во все газеты статьи просят.
Тимошин (помолчав). Слишком резко бросается всем в глаза разница между твоими урожаями и средними, вот ты и на виду, и едут к тебе все.
Настя. Ладно… Значит — не заслужила? Работала, здоровья не жалела… Ехать домой и так и сказать всем: «Не заслужила»? Пусть насмехаются?
Силкин. Над чем же насмехаться?
Настя. Эх, товарищ Силкин, товарищ Тимошин! Не знаете вы всего, что делается у нас. Думаете, нет таких, что скажут: «Ну что, наградили тебя за твое старание?» (Сдерживая слезы, идет к двери.)
Тимошин. Погоди! Не то говоришь.
Черных. Настасья Никитишна!.. (Идет за нею.)
Настя уходит.
Вернуть ее?
Тимошин. Не надо. Пусть у нее перекипит… Она, может быть, впервые выслушала здесь такое.
Федосья (встала). Ох, уедет она на линейке, а нам пешком идти придется!
Тимошин. Не уедет… Нам надо бы с вами еще поговорить.
Силкин. На машине отвезем вас. Я дам машину, мой «газик» вышел из ремонта. Садитесь.
Все уселись опять по местам. Пауза.
Федосья. А это она верно сказала, Денис Григорьич: есть и такие людишки у нас, что посмеются над нею.
Тимошин. А письмо — ваше? (Показывает письмо.)
Фрося. Наше. Мы писали. Дуня конверт клеила, я писала, а тетя Федосья подсказывала. Разве можем мы молчать, когда в колхозе непорядки?.. Денис Григорьич! Мы с Дуней комсомолки, нам молодежь приходится убеждать. А нам отвечают: «Довольно на Колосову указывать! Потому она всегда с урожаем, что ей условия особые создают!»
Дуня. Приезжайте к нам, Денис Григорьич, да поживите подольше — сами всё увидите, что у нас делается!
Тимошин. Приеду, обязательно. (К Черных.) И Василия Павловича попросим почаще к вам приезжать. Он не только за МТС — и за ваш колхоз отвечает.
Федосья. Мы не худа ей желали, а добра. Как бы нам хотелось, чтоб она могла по-прежнему, с чистой совестью, от каждого человека требовать: «Почему ты не работаешь так, как я?» Да мы бы первые на ее звездочку порадовались!.. Простая женщина, весь ее род — мужики простые. А чего достигла? В Кремле была! Мы смотрим на нее и думаем: наша плоть, и мы такие, всё сможем! Ее удача — и нам радость. А как ошибется она, не то говорит, не то делает — это нам нож в сердце!..
