Виктор Курочкин - Судья Семен Бузыкин
– Знаете, Симочка, что… – начал я не своим какимто деревянным голосом.
– Что?
Это слово она не сказала. Я уловил его по движению губ.
– Что я до сих пор люблю тебя, – сказал я, стараясь придать голосу твердость.
Она подняла на меня глаза и, как прежде, посмотрела на меня прямо и открыто, Я тоже смотрел ей в глаза в упор и долго. Но она не отвернулась, не мигнула, у нее даже не дрогнули ресницы.
Я заговорил торопливо, сбивчиво, с жаром, что люблю в первый раз, а может быть, в последний. Уверял, что мне без нее и жизнь не в жизнь. Расхваливал ее мужа, говорил, что он достойнее меня во сто крат, а я так несчастлив…
Кончил я свой жалобный монолог такими словами:
– Симочка, я тебя ни в чем не обвиняю. Я даже рад, что у тебя так счастливо сложилась судьба Я больше докучать не буду и ходить к вам больше не буду. Но знай, что я одинок, как никогда, и очень страдаю.
Но она даже не шелохнулась и не повела бровью, и на лице ее ничего нельзя было прочесть, кроме равнодушного недоумения. Я ждал ответа на свое признание Симочка же молчала. Мне стало обидно. И я с горечью сказал?
– Я не верю, что ты любишь Полостова.
– А вот люблю, – живо откликнулась она Я усмехнулся:– Раньше и мне то же говорила.
– Я и тебя любила.
– А теперь?
Она посмотрела, закуталась в шаль, сжалась в комочек.
– Ну что же ты молчишь? – А что мне говорить?
– Раньше ты любила меня, а теперь? Она нервно передернула плечами;
– Теперь люблю Бориса Дмитриевича.
Я уныло опустил голову и уставился в пол, как больная собака. Симочка бесшумно встала и вышла из комнаты.
Я почти никуда не хожу. Только по утрам выползаю на рынок и раз в неделю в библиотеку. Набираю охапку книг, без разбору, что попадет под руку, и глотаю, не пережевывая, ночи напролет. Единственно, кто еще меня помнит и навещает, так это Ольга Андреевна Чекулаева. Позвонит по телефону и спросит:
– Ты еще жив, Буза?
– Существую.
– А как?
– Надо бы лучше, да не умею.
– Ну так я к тебе вечерком забегу и поучу немножко.
Она приходит, сильная, здоровая, и сразу же начинает наводить у меня порядок. Закатывая рукава кофты, Ольга категорически заявляет:
– Все мужчины порядочные поросята. И образ жизни у них – как внешний, так и внутренний – поросячий.
– Вот что, голубушка, – говорю я, – если ты желаешь сотворить ближнему добро, то вначале сотвори его в душе. А потом принимайся за это дело с тихой радостью, без попреков и оскорблений.
Ольга Андреевна, чтоб не рассмеяться, стискивает зубы.
– Подумаешь, великая радость чистить твой свинарник!
– Оставь и уходи. Она вспыхивает:
– Эх ты, бревно неотесанное! Другой бы на твоем месте за великую честь почел, что к нему пришла такая молодая и красивая женщина. Что улыбаешься? Может, скажешь, что я не красивая?
Она вплотную подходит ко мне, кладет руки на плечи и сильно встряхивает:
– Отвечай мне, красивая я?
Глаза у нее темнеют. Мне становится почему-то жутковато, я опускаю голову и бормочу:
– Красивая.
– А еще какая? – шепчут ее губы.
– Сильная.
– И ты меня боишься?
Она ждет ответа с нетерпением. Пальцы ее словно клещами сжимают мое плечо. А я стою, молчу и краснею. Ольга Андреевна отходит к окну, смотрит на улицу. Видит ли она что – нибудь там, я не знаю. Скорее всего ничего не видит – мешают слезы. Она давно любит меня. Но я как-то странно ощущаю ее красоту и любовь. Они не вызывают во мне ни волнения, ни желания. Ольга Андреевна как быстро вспыхивает, так же быстро остывает. Минутная слабость прошла. Я таскаю ведра с водой, дрова, мусор, а она чистит, скребет и моет, и делает это все с большим удовольствием.
Но вот уборка кончена. В комнате жарко и сыро, как в прачечной. Подсыхает пол, над плитой сушится полотенце. Из чайника хлещет пар, а крышка звенит, подпрыгивает.
Двенадцатый час ночи. Но мы все еще сидим. Чтобы как – нибудь протянуть время, Ольга Андреевна начинает опять уборку. Моет посуду, подметает пол и делает все это нарочито медленно. Посуда вымыта, стол насухо вытерт, Ольга оглядывается, что бы еще такое сделать, и, убедившись, что делать совершенно нечего, садится, положив на колени руки. И так, не шелохнувшись, сидит долго, морщит лоб, кусает губы. Она хочет что-то сказать и не решается – ждет, когда заговорю я. А я молчу, нехотя перевертываю страницы книги.
– Знаете что? – прерывает она молчание, обращаясь ко мне почему-то на «вы».
– Что? – равнодушно откликаюсь я.
Ольга испуганно вздрагивает и говорит совершенно не то, что хотела сказать.
– Который час?
– Вероятно, первый.
– Так много? А спать не хочется, – говорит она, грустно улыбаясь. – Ну, я пошла.
Ольга встает, снимает с гвоздя пальто. Я помогаю ей просунуть в рукава руки и по ее грустным глазам вижу, как ей не хочется уходить. И, словно в подтверждение моей догадки, она, вздохнув, говорит:
– Если бы ты знал, как мне не хочется! – Чего не хочется?
– С утра ехать в командировку.
– Я провожу тебя.
– Зачем?
– Да так…
– Не надо. Прощай. – И хлопает дверью. Каждый раз, уходя, она бросает мне это слово. Но я знаю, что она придет, и придет обязательно, чтоб сказать мне его еще раз. Придет, раскрасневшаяся от радости, стыда. Она радуется, ей приятно видеть меня, сидеть рядом, дышать одним воздухом.
Мне тоже приятно бывать у Симочки, дышать с ней одним воздухом.
1962
