Виктор Курочкин - Лесоруб
Обзор книги Виктор Курочкин - Лесоруб
Виктор Курочкин
Лесоруб
Лесорубом звали озорного Ваську — приблудного сына доярки Насти Федуловой. Васька так привык к кличке, что забыл свое имя, а фамилии и вовсе не знал, пока не пошел в школу. Когда он впервые сел за нарту и учительница Серафима Ивановна вызвала: «Федулов», Васька не ответил. Он только повертел стриженой головой и громко хихикнул. Серафима Ивановна строго посмотрела на Ваську, постучала карандашом и повторила:
— Василий Федулов здесь?
Васька съежился и царапнул ногтем парту.
— Вставай, Лесоруб, что сидишь, — сказал Васькин сосед и ткнул его кулаком.
Васька испуганно вскочил, поддернул ладошкой нос. Серафима Ивановна улыбнулась:
— Лесоруб?.. Почему Лесоруб?
Васька набычился и, глядя исподлобья, буркнул;
— Нипочему.
Серафима Ивановна нахмурилась:
— Так разговаривать нельзя. Когда тебя спрашивают, надо отвечать.
Васька, закусив губу, всхлипнул.
— Мамка меня в подоле с лесозаготовок принесла… — И навзрыд заплакал.
Вот так начались у Васьки в школе нелады. С первой скамьи он переселился на «Камчатку» и, не унывая, просидел там ровно два года.
Дома Васька не жил, а только ночевал. Придя из школы, он швырял под лавку сумку с букварем и доставал из подпола крынку молока. Умяв с молоком увесистый ломоть хлеба, Васька, отдуваясь, хлопал себя по животу:
— Во надулся, как барабан…
Сменив новые катанки на подшитые, суконное пальто — на засаленный рваный полушубок и подвязав к ногам лыжи, Васька отправлялся в поход. Лыжи у него самодельные: две березовые доски с ремешками посредине, а чтобы доски не утыкались, Васька приколотил спереди две погнутые железяки. Были у Васьки и настоящие, магазинные лыжи, но недолго. Когда он под Новый год принес домой табель с одними «гусями», мать изрубила лыжи топором и сожгла их в печке.
Возвращался Васька поздно. Полушубок и валенки гремели на нем, как латы. Скрюченными пальцами Васька расстегивал пуговицы и, пошевелив плечами, вылезал из полушубка. Оставив у порога валенки весом с полпуда, забирался на печь, ложился животом на горячие кирпичи, подсунув под голову ватную фуфайку. Просыпался он от толчка и знакомых слов:
— Вставай, несчастье мое!
Васька сползал с печки, мочил под рукомойником нос, жевал холодную телятину, лениво надевал суконное пальто, вытаскивал из-под лавки сумку с букварем и под конвоем матери шел учиться. Проводив «несчастье свое» до крыльца школы, мать бежала на ферму.
Васька забивался на «Камчатку», вытаскивал зачитанный до дыр букварь и, подпирая кулаком голову, принимал озабоченный вид.
…В классе идет устный счет.
Как через замороженное стекло, слышит Васька голос Серафимы Ивановны:
— У меня в одном кармане три яблока, а в другом четыре. Сколько у меня всего яблок? Думайте, дети, думайте…
Навалясь грудью на стол, Васька тоже думает: «Зачем чепуху пороть: у самой и карманов нет…»
За окном тает лиловое утро. Из-за крыш домов солнце пускает длинные яркие стрелы.
— Федулов к доске.
Помотав головой, Васька поднимается и вразвалку, задевая за косяки парт, идет к доске.
— Возьми мел.
Васька берет мел и крошит его пальцами.
Серафима Ивановна, посмотрев на потолок, диктует:
— Колхозная корова Зорька вчера дала тридцать литров молока, а сегодня — сорок. На сколько литров Зорька повысила удой? Думай, Федулов, думай.
Васька ставит острые, пьяные цифры и думает: «Это зимой-то сорок литров! С ума, наверное, сошла Серафима…»
Весна только начиналась. Еще в полях лежал снег, в лесу — сугробы, а Васька давно ухлестывал босиком. От грязи кожа на ногах трескалась, покрывалась сочными цыпками. Васька усиленно кормил их сметаной. Цыпки постепенно добрели и оседали на ногах плотным корявым панцирем: ножом режь — не больно.
Весь день Васька на реке. Колет вилкой усатых гольцов, решетом ловит пескарей и краснопузых бырянок.
Любимое место у Васьки — сад. Сад небогатый: десяток кустов крыжовника и старая яблоня-коробовка. Крыжовник одичал: ягоды на нем растут ржавые и ужасно кислые. Коробовка стоит в углу сада. Одна половина у нее сухая, с голыми, искривленными сучьями, другая — с темной, непроглядной листвой, свисающей через забор в огород соседки, Анны Дюймачихи. И за это Дюймачиха давно точит зуб на Васькину коробовку. На разлапистой макушке яблони как гнездо висит корзина. Когда дует ветер, коробовка, поскрипывая, качается, и вместе с ней качается в корзине Васька.
Внизу к щербатому стволу яблони прижался дощатый шалаш. Строил его Васька сам. Доски таскал за километр, от реки, где застрял в кустах чей-то забор, унесенный в половодье. Шалаш вышел на славу; настоящий дом в два этажа, с печкой и самоварной трубой на покатой крыше. В нижнем этаже Васька жил, а в верхнем хранил сокровища: спичечные коробки. На каждой коробке сделана надпись острыми, как кривой частокол, буквами: «тятерка», «грач», «снигирь». Откроешь коробок, а там голубое с крапинками яичко галчиное, откроешь другой — воробьиное, точь-в-точь как фасолька. Яйцо ястреба, грязно-белое с красными пятнами, лежит отдельно, в железной банке из-под голубцов.
…Вот так и жил Лесоруб, пока не перешел в четвертый класс. Что такое горе или радость, он не знал. Детство тянулось у Васьки легко, как пестрая лента. И вдруг…
В тот день Настя ждала «несчастье свое» к обеду. Наступил вечер, давно пастухи пригнали в село коров, в домах зажглись огни, а Васьки все не было.
С утра он увязался с парнями на рыбалку. И был взят с условием: таскать по берегу ведро с рыбой. Парни брели по воде, били острогами щук, выгоняли из-под коряг в сеть налимов, туполобых головлей и бросали их на берег. Васька хватал за жабры рябую щуку, давал ей по носу щелчок и радостно кричал:
— Ага, попалась, зубатая крокодила! Вот сейчас ты у меня узнаешь! — И, свернув щуке голову, кидал в ведро.
Головля Васька дергал за хвост и, отплясывая, весело пел: «Головель, головель, попал, глупый дуралей…»
Вскоре ему надоела эта работа. Было жарко. Солнце стояло посреди неба и нещадно кололо Васькину макушку с редкими, как белоус, волосами. Васька разделся, штаны с рубахой перевязал ремешком, вместе с ведром отнес вперед в ту сторону, куда двигались рыбаки, и спрятал под кусты, а потом залез в речку. Ваську пытались прогнать. Но он заверил всех, что от жары сгорел, а ведро запрятал так, что и с собаками не найти. Васька вместе с рыбаками барахтался в воде, и как только подходили к месту, где стояло ведро, он выскакивал на берег и заносил его вперед.
Наконец рыбаки вышли на берег и стали делить улов. Вот тут Васька и ахнул: белья около ведра не было.
Долго он искал штаны с рубахой, все кусты обшарил, слезно просил: «Шут, шут, поиграй и опять отдай…» Но шут не отдал. И только когда стемнело, Васька голый, огородами пробрался в свой сад и забился в шалаш.
В доме ярко горела лампа. И было видно в щелку, как на занавеске окна шевелились две головы: они то кланялись друг другу, то стукались лбами. Оттого, что Васька долго подглядывал в щель, у него онемела шея. Он пошевелился, передернул плечами и опять стал смотреть. Теперь в окне торчала одна голова с широченной спиной и смешно размахивала руками.
Хлопнула дверь: на крыльцо вышла Настя. Сбежала по ступенькамам и с мягким шорохом, задевая лопухи отворила калитку в сад. Васька подобрал под себя ноги, прижался к доскам и, передразнивая мать, прошептал: «Несчастье мое, ты здесь?» Но мать позвала необычно ласково:
— Васенька… Сынок…
Озноб передернул Ваську, и он глотнул слезы.
Настя просунула голову в дырку шалаша и охнула:
— Ох, лихо мне! Голый… Где ж твоя одежка?
Васька хлюпнул носом.
— Несчастье ты мое, — вздохнула Настя и быстро ушла в избу.
Вернулась она с праздничной рубахой, вельветовыми штанишками и сандалиями.
— Мама, у нас гости? — спросил Васька, когда мать натягивала ему на ноги кожаные сандалии.
Настя поплевала на руки, пригладила Васькины космы и, взяв за руку, повела в дом. Дорогой она говорила, что у них дядя, что дядя хороший и бояться его не надо. Васька ничего не понимал. Какой дядя? Зачем он пришел? Почему мать вырядилась в шелковое платье, надушилась и треплет по росе туфли, которые, сама говорила, стоят полтыщи рублей?
В горнице на столе тоскливо пел самовар, стояли две бутылки вина, тарелки с огурцами, мясом, сахарница с конфетами, валялся кулек с пряниками. За столом у окна сидел грузный дядя в белой рубахе с распахнутым воротом. Сдвинув к носу брови, он то поджимал, то вытягивал губы, словно сосал конфеты.
— Это приданое мое, Тиша, — сказала Настя и, чмокнув Ваську в макушку, шепнула: «Поздоровайся, сынок».
— Здорово, — буркнул Васька и боком подвинулся к столу.
— Тихон Веньяминович, — глухо проговорил дядя и протянул руку с толстыми, короткими пальцами.
