Владимир Дягилев - Весенний снег
"Все-таки он у меня хороший. Все-таки он у меня славный".
Она ощутила под рукой биение другого дорогого сердечка - оно показалось ей усиленным. Она тотчас объяснила себе это необычной поездкой и почувствовала радость оттого, что они - сынишка и муж - существуют, что они рядом. Но тут же она мысленно сравнила могучую, богатырскую фигуру мужа и хилое, костлявое тельце сынишки, и снова боль и ужас недавнего открытия сжали ее сердце.
- А кто так поля подстриг? - спросил Сережа.
- А вот папка твой. Он у нас парикмахер.
- И вовсе нет. Он тракторист, и комбайнер, и...
- Механизатор, - подсказал Никита.
- .Вот,-обрадовался Сережа.
- Правильно. Я пошутила,-успокаивала Вера Михайловна, а сама подумала: "И нс смеется-то он. И шуток-то не принимает".
Тревога ожидания нарастала. Чем ближе они подъезжали к Медвежьему, тем беспокойнее было на душе у Веры Михайловны: "Что скажет врач? Что за болезнь у Сереженьки? А быть может, повезет, волнения окажутся ложными?"
Но в это она почти не верила. Думала так, чтобы утешить себя, отдалить тяжелый миг приговора.
Едва они въехали на окраину села, Вера Михайловна предложила:
- Давай сначала к Дарье Гавриловне заедем.
Никита послушно повернул на тихую узкую улочку, где в доме с голубыми наличниками жила известная всей округе старая акушерка.
Старушку они заметили на огороде. Была она вся крупная и добрая. Крупные руки, округлая фигура, крупный нос и добрые глаза, добрый голос, выработанный годами работы со страждущими людьми.
- О-о! Кто к нам приехал?!-воскликнула она, завидев во дворе Веру Михайловну с ребенком. - Какие мы большие, какие взрослые!
В доме в нескольких клетках щебетали птицы-синицы и канарейки.
- Ты послушай-ка птичек,-предложила Дарья Гавриловна Сереже. Послушай. Они тебе песенки споют, а мы с мамой поговорим на кухне.
Выслушав опасения Веры Михайловны, Дарья Гавриловна не опровергла их, только по профессиональной привычке успокоила:
- Чего уж так-то? Может, и ничего. Сейчас мы к Владимиру Васильевичу. Он и посмотрит. Он, хотя и молодой, а диссертацию пишет. Диссертацию, повторила она с уважением,
Снова они сели на мотоцикл и направились в больницу, куда вскоре подошла Дарья Гавриловна.
Непривычные запахи, тишина, белизна, медицинские плакаты на стенках больше всего подействовали на Никиту. Он сидел такой робкий, положив большие руки на колени, и виновато поглядывал по сторонам.
- Эй,-шепнула Вера Михайловна,-не вешай носа, - и показала глазами на сына.
Сережа с любопытством наблюдал за проходившими врачами и сестрами и заглядывал в приоткрывавшиеся двери кабинетов.
- Что ты, Сереженька?-спросила Вера Михайловна.
- А там как зимой. Беленько.
Их принял молодой врач, остроносенький, худой, и, если бы не массивные очки в роговой оправе, его можно было бы принять за подростка, зачем-то надевшего белый халат.
- Какие жалобы?-спросил он у Веры Михайловны.
Она стала рассказывать о своих опасениях.
- Это не жалобы, - прервал Владимир Васильевич.
Вера Михайловна па мгновение смутилась, почувствовала себя ученицей перед строгим учителем, но тотчас поборола смущение.
- Слабенький. Вялый. Малоподвижный. Отстает в развитии от сверстников... Ну что еще? Почти не смеется. Приседает... К себе прислушивается, говорит: "Стукает."
- Хорошо,-одобрил Владимир Васильевич, и было непонятно, к чему относится это "хорошо" - к тому, что ребенок прислушивается, или к тому, как рассказала Вера Михайловна.
Врач еще задал несколько вопросов, а потом велел раздеть ребенка. И, пока Вера Михайловна раздевала Сережу, врач тщательно потирал свои руки, согревая их, хотя в кабинете вроде бы было совсем не прохладно.
- Не бойся,-сказал врач и, прежде чем осматривать, погладил Сережу по голове.
Он долго его выстукивал и еще дольше выслушивал, засунув блестящие концы фонендоскопа в уши. Он морщил нос, поправлял очки и снова слушал. Вера Михаиловна смотрела на него, придерживая дыхание, и сердце у нее то замирало, то подступало к горлу. Наконец врач закончил осмотр.
- Оденьте ребенка. Выведите его, а сами зайдите.
Никита, увидев чужое, будто закаменевшее лицо жены, встрепенулся:
- Ну, что?
Вера Михайловна отрицательно покачала головой и скрылась в кабинете.
- Садитесь, пожалуйста,-предложил Владимир Васильевич, снял очки и для чего-то протер их. - У вашего сына, очевидно, порок сердца. Точно сказать не могу. Нужно обследоваться. Поедете в город. Я напишу направление. Мы узнаем о дне приема и сообщим вам заранее.
- А это опасно? -спросила Вера Михайловна, собравшись с силами.
- Точно сказать не могу, - повторил Владимир Васильевич. - Вот обследуем, тогда скажем.
За всю обратную дорогу Вера Михайловна произнесла одну фразу:
- Надо в город ехать, на обследование.
Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: "Надо в город ехать. На обследование".
Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:
"В город ехать, на обследование".
В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:
- Стало быть, надо.
- Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.
Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим-растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.
В конце концов решила твердо: "Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю... Почти знаю... А он... Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно".
Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.
Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: "Да, да. Так и буду делать".
И в школе она сказала: "Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться". Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне-Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя:
- Я очень хочу, чтобы все обошлось. Вы, Вера Михайловна, вызываете у меня симпатию. Это честно. Будем надеяться на лучшее.
- Так ведь еще ничего не известно,-прервала Вера Михайловна, потому что ей вовсе не хотелось откровенного разговора с Софьей Романовной.
Директор пригласил Веру Михайловну в кабинет.
- Я задержу ненадолго. Докладывайте.
- Еще нечего. Поедем обследоваться.
Директор погладил свою лысую голову ладошкой, поморщился:
- Вижу. Все вижу. Я же две войны прошел. Что вы мне... Докладывайте.
Он так на нее посмотрел, с таким чистосердечным отцовским участием, что Вера Михайловна все рассказала, что предполагала, что предчувствовала, и даже всплакнула, отвернувшись к окошку.
Директор не перебил, не успокоил, не произнес дежурных слов. Дал ей выговориться и выплакаться, а потом сказал:
- Слезами горю не поможешь. Пока нет ясности, изводиться нечего. И, вообще, держитесь...
- Я и стараюсь.
- Ну и молодец. Когда надо ехать?
- Обещали сообщить заранее.
- Скажете. Я адресов на всякий случай дам. Там у меня дружок фронтовой живет.
Потянулись дни ожидания. Вера Михайловна присматривалась к сыну и не находила ничего нового. Все так же он больше играл сам с собой, чем с ВолодькоГ;, все так же приседал, как курочка, во время игры, все так же смеялся лишь тогда, когда отец щекотал его, играя с ним, все так же временами замирал отрешенно, прислушиваясь к себе. Вера Михайловна вроде бы успокоилась и старалась держаться так, чтобы передать свое спокойствие родным. Получалось, что она играла, а они подыгрывали ей. Еще в день возвращения от врача Никита успел шепнуть бабушке: "Вера шибко переживает, так что..." Он и сам был взволнован не меньше жены, но потом вспомнил: "Это же было (то есть он увидел ее чужое, поразившее его лицо)... было именно до того, как она окончательно поговорила с доктором. .. А после совсем другое. После она и сама сказала:
"Еще ничего не ясно. Нужно обследоваться". Точно. Так это и было". Эта простая мысль вернула Никите всегдашнее самообладание. Ему хотелось, чтобы и Вера не расстраивалась раньше времени, потому что он по глазам ее видел, что на душе у нее неспокойно. Однажды Никита перед сном обнял жену и сказал полушутливополусерьезно:
