Илья Лавров - Галя Ворожеева
— Ну, девки хоть куда! — встретила их тетя Настя. — Отец, смотри-ка, прямо невесты!
Кузьма Петрович, занятый севом, впервые за эту неделю приехал домой. Галя видела, как он ходил во дворе, проверяя, не нужно ли чего-нибудь исправить, подвязать, прибить. Поглаживая спутанные усы, он осматривал дом, корову, поросят. Потом курил на крыльце, любуясь на голубей, которые ходили по двору, взлетали на крышу. Видно было, что он отдыхал душой и телом. На голубей он мог смотреть подолгу. Тяга к ним сохранилась еще с детства.
Перепархивали сизые драконы с глазами в белых очках-кружках, черные, стремительные почтари с горбатыми клювами, белые космачи с желтыми хвостами и желтыми шапочками. У космачей лапы так обросли перьями, что казались крылатыми.
Шумная стая хлопала крыльями, ворковала, дралась, вспархивала, купалась в деревянном корыте. Кузьма Петрович посыпал им пшеницу, а в корыто налил свежей воды; голуби клевали и теснились так плотно, что другие бегали по их спинам и не могли добраться до зерна…
Кузьма Петрович зашел в предбанник — на лавке лежало чистое белье, веник, брусок хозяйственного мыла, мочалка и стояла кастрюля квасу. Хозяин разделся и долго курил, наслаждаясь и папиросой, и прохладным ветерком, и покоем одиночества. Руки бригадира были словно в перчатках, — в коричневом загаре. Лицо и шея его тоже были коричневыми. Он сидел на скамейке узловатый, сутулый, затвердевший от многолетней работы. Накурившись, он попил из кастрюли и, взяв веник и таз, пошел мыться.
Через минуту раздался взрыв, шипенье и свист: это взорвалась вода, которую Кузьма Петрович плеснул на раскаленную каменку. В плотных клубах пара жгучий веник хлестал по спине, по ногам. За неделю пропотевшее, пропыленное, усталое тело блаженствовало, горело багрянцем, облепленное березовыми листьями. Шумели потоки воды, клубилась пена, пахло распаренной мочалкой, раздавалось кряканье.
Через часика два Кузьма Петрович появился в доме умиротворенный, его багровое лицо будто вспухло, оно неиссякаемо сочилось чистыми каплями. Он вытирал их полотенцем, а они тут же появлялись снова, сбегали ручейками.
В доме пахло пельменями.
— С легким паром, отец, — встретила его жена.
— С легким паром, — проговорили и Тамара с Галей.
Когда Кузьма Петрович выпил стакан водки и прикончил тарелку пельменей, он закурил и тихонько запел «Землянку». Это значило, что он вспомнил свою молодость, фронт, погибших друзей… Глаза его стали влажными, ничего не видящими вокруг, они, должно быть, смотрели в прошлое…
И опять, как тогда у колодца, налетело на Галю удивительное ощущение родной земли. Как будто она долго жила в чужой стране и вот вернулась на родину, где все дорого и близко. Галя слышала зов ее и в чистой баньке, и в запахе березового дымка, и в звоне капель, падающих с ведра в колодезную, гулкую глубь, и в задумчивой, печальной песне солдата и тракториста Кузьмы Петровича. Это ощущение счастья и влюбленности все нарастало и нарастало, и Галя боялась вспугнуть его.
Такой она и пришла вечером в клуб.
11Она сидела с Тамарой в углу небольшого фойе за столом с газетами и журналами. В открытую дверь видна была библиотека — большая комната, заставленная стеллажами с книгами. За барьерчиком сидела красноволосая от хны Люся Ключникова. Веки ее были окрашены голубой тушью. Люся выдавала книги двум старикам и женщине.
Вокруг бильярда толпились ребята. Громко щелкали костяные шары: Виктор и Шурка сражались не на жизнь, а на смерть. Порой шар вылетал и гремел по полу.
— Не ковыряй сукно! — насмешливо крикнул Виктор сопернику, взял кий и, насвистывая, обошел вокруг стола. Как всегда, посыпались советы:
— Свояка бей!
— От борта, от борта!
— Шар ноги свесил в лузу!
Виктор с треском забил шар, наигранно небрежно, лихо вбил еще два подряд.
— Вот, зверина, что делает! — восхищенно выдохнул Стебель.
Кто-то крикнул:
— На подставках выезжает!
— Не суй нос, а то как дам промеж глаз, так уши и отклеются, — предупредил Виктор.
Тамара шептала Гале на ухо, хвалила Шурку:
— Он так-то будто очень развязный, ты даже можешь подумать, что он нахал! Но ты, Галка, глубоко ошибаешься, если так подумаешь. Это он с первого взгляда такой.
Тамара щурила глаза, откинув голову, смотрела на Шурку.
Приходили принаряженные девчата, присоединялись к Тамаре с Галей. Появился комсомольский секретарь Маша Лесникова. Она кончила десятилетку на два года раньше Гали. После школы Маша пошла работать на свиноферму.
Была она крепкая, коренастая, с тугими, румяными щеками, с решительными, резкими жестами.
— Здорово, механизатор! — сказала она Гале. — Здравствуйте, девчата!
Из библиотеки вышла Люся — высокая, тонкая, в джинсах, с сигаретой между пальцев. Было в ней что-то чуть-чуть несуразное и чуть-чуть нелепое. Может быть, джинсы, не идущие к такому росту? Или красные волосы и синие веки, так не вязавшиеся с сельским бытом?
Она с особым дамским шиком пустила почти до самого потолка тонкую струю табачного дыма и, сбивая пепел, несколько раз ударила по сигарете длинным указательным пальцем с перламутрово-розовым треугольничком ногтя.
— Ты чего, Люся, такая хмурая? — спросила Маша. — Ровно корова пала у тебя.
— Была и я когда-то веселая, да надоело балабонить, как ты, — мрачновато ответила Люся.
— Была у Бобика хата: дождь пошел — она сгорела!
Все вокруг захохотали, а Люся презрительно дернула плечом.
— Бей этого! Этого! Тот не пойдет, а этот полетит в лузу со свистом, — посоветовал Виктор Шурке, а тот злился:
— Да не с руки мне его бить!
Люся посмотрела на Виктора, и лицо ее потеплело.
— Тоньше бей, нежнее, — страстно умолял Стебель, — а то ты как шарахнешь, так шар на метр подпрыгивает!
— Не проиграв, не выиграешь, — бодрился Шурка.
Виктор, смеясь, дружески похлопал его по спине:
— Наконец-то у дурака зуб мудрости прорезался.
Теперь захохотали парни.
Зазвучала музыка, и девчата пошли в зал. К Тамаре подскочил Шурка, она так и расцвела. Вот Стебель подхватил Машу, на голове его вздрагивали вихры. Галя оглянулась: Виктор пробирался к ней.
— Пойдем?
Она положила руку на его плечо. Звучало какое-то старое танго, печальное, тревожное, и от этих звуков Гале тоже стало печально и тревожно. Сквозь музыку до нее донесся голос Виктора:
— Вот так мы и живем. Танцы да кино… А в райцентре так же?
— Там лучше. Там очень хороший клуб. А в нем кружки разные. Художники подарили свои картины. Там прямо своя галерея.
— А ты чего же там не осталась?
— Меня наш совхоз обещал в институт послать… Да тут еще отчим появился… Глаза бы на него не смотрели!
— Знакомая ситуация, только у меня — я уже говорил — появилась мачеха. — Голос Виктора прозвучал тепло и как-то родственно.
Кончилось танго, механик пустил новую пластинку. Она почему-то закрутилась очень быстро, и бас певца вдруг затараторил, завизжал детским голосом. Танцующие захохотали.
Люся остановилась в дверях, хмуро глядя на танцующих Виктора и Галю.
Не очень-то удачно началась жизнь у Людмилы Ключниковой. Еще учась в библиотечном техникуме, она вышла замуж за беспутного художника-оформителя. Была в городе небольшая группа таких художников. Они оформляли здания, магазинные витрины, заключали договора и выезжали в совхозы, в колхозы, рисовали там портреты передовиков, оформляли клубные фойе, писали плакаты, лозунги, воздвигали доски показателей с диаграммами, с цифрами, — в общем, «делали наглядную агитацию».
Такая вольная жизнь и хорошие деньги избаловали Люсиного мужа.
Через год он оставил ее и, как ни в чем не бывало, с легкой совестью перебрался к ее подруге.
Людмила Ключникова как раз окончила техникум, и ее послали в Журавку отрабатывать два года.
Ее поселили у дяди Троши, в небольшой бревенчатой пристройке с отдельным входом. И она была рада, что жила ото всех отдельно.
Приходила она после работы домой, сбрасывала платье, надевала зеленые вельветовые брюки, серый, грубой вязки толстый свитер, садилась у окна, забросив ногу на ногу, курила сигарету и что-нибудь читала или о чем-нибудь думала. Иногда указательным пальцем ударяла по сигарете, сбивая пепел прямо на пол. В крашеных губах ее таилась легкая горечь, а в светлых глазах — холодок и скука. Тонкой струей она сильно пускала в потолок сигаретный дым.
Дядя Троша зорко присматривался к ней. И вот однажды, когда Люся зашла к нему в избу за молоком, он и сказал ей, жалеючи и ласково:
— Ты, девка, не сердись на жизнь-то, не сердись. Она тут ни при чем.
