Алла Драбкина - ...и чуть впереди
— Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, — сказала очень серьезно Нора Семеновна. — Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, — они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом — это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.
Нора Семеновна говорила все резче и злее:
— А вообще, посмотрите, что получается: планы, мероприятия, соревнования, методразработки, а сколько детей растет, в сущности, безродными, ничьими… Не обижайтесь, Машенька, но ведь если даже вас, совсем юного еще человека, еще, простите, глупенького, готовы носить на руках, то вы можете представить, к чему дети привыкли, а?
Этот разговор Маша запомнила на всю жизнь. Потом, войдя в свой первый в жизни класс, она знала, что идет к друзьям. Она была уверена, что ее примут, потому что очень часто детям зря приписывается зло и жестокость. И не только детям. Надо выходить к людям навстречу, не держа за спиной камня.
Орда родителей ворвалась в лагерь.
— Я папа Севы Морошкина. Будем знакомы.
Личико неприятное, маленькое, зубастое.
— Я бы хотел вас спросить: что происходит в отряде? У Севы пропали сандалии.
— Поищите в раздевалке. Сева, ведь вчера же мы их нашли.
— А сегодня опять пропали, — промямлил Сева.
— И потом, сын жалуется, что его обижают.
— Кто тебя обижает, Сева?
Сева молчал, ковырял носком ботинка землю.
— Никто не обижает, — наконец буркнул он. — Это я сам упал.
Уже давным-давно Сева не наушничал, и Маша думала, что сумела ему что-то объяснить, но вот взглянула на Севиного папу и поняла, что ее старания, наверное, ни к чему. Сева вернется домой, и родители скоро выбьют из него все, чему она пыталась его научить.
— Ну а если даже слегка подрался с кем… — дружелюбно улыбнулась Маша Севиному отцу.
— То есть как подрались? Вы же воспитатель, вам же доверили детей. А сколько вам, собственно, лет?
— Восемнадцать! — с вызовом ответила Маша.
— Ну, тогда все ясно.
Папа неспешно удалялся. Сева метался взглядом между ним и Машей. Казалось, он сейчас заплачет.
— Беги, — весело сказала ему Маша, хотя ей стало почему-то невыносимо больно.
Дети метались по лагерю как угорелые. И это тоже было причиной Машиной боли. Им было не до нее. Их взгляды на ней даже не останавливались…
— Здравствуйте, я мама Веры Сучковой.
Господи, какая красивая женщина! И как Вера похожа на нее!
Некоторые родители, проходившие мимо, здоровались с Сучковой почтительно:
— Здравствуйте, Надежда Ивановна.
Маша слышала от кого-то, что эта женщина — один из лучших невропатологов в городе.
— Как моя девица?
— Чудесная девица.
— Она про вас все уши прожужжала. Как хорошо, что вы такая молодая!
Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.
— Мама сказала, что вы красивая, — от счастья выпалила Верка и убежала…
— Здравствуйте, я мать Купчинкина.
Лицо усталое, изможденное. На одном глазу — бельмо.
— Как тут мой оболтус?
— Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.
— Впервые слышу. — Женщина и вправду растерялась.
— Честное слово.
— Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.
— Да что вы, зачем же так.
— Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.
— Не волнуйтесь, я бужу его ночью.
Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.
— Вот ведь и люди на свете бывают, — задумчиво сказала она, — Дай тебе бог счастья…
— Как мой свиненок?
Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.
— Нормально. Артист.
— Песнями не надоел?
— Нет, что вы…
Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.
— Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?
— Это я.
— Вот вам цветы.
Засмеялись и отошли, взявшись за руки…
— Я мать Гущиных, стало быть. — От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.
В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.
Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.
— Ты с ними не церемонься, — еле плела женщина, — за одного битого двух небитых дают.
Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.
— У вас чудесные дети, — сказала она, — за что же их бить?.. Это мои первые помощники.
Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.
«Ни черта я не смогу для них сделать», — вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.
…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.
— Женя, твоих еще нет?
— Папе разрешили завтра. У него операция.
— А мама?
— У меня нет мамы.
Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.
Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого — какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.
Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.
Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.
Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.
То, что было представлено зрителям под громким названием «Пьеса «Кармен»», привело всех в неописуемый восторг.
Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.
Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой «Светит месяц». В ударе был только Купчинкин, изображающий «Акулину молодую», которая «любит русского плясать». Андрюшка и Ленька были не в духе — им было не для кого плясать.
Потом Витька Шорохов спел про «нелепое сокровище, ласкающийся еж». Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить «Королеву красоты». На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.
(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)
Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.
— Только всё родителям да родителям, — пробурчал он. — Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…
Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:
В запыленной рамке из багета
Над моей кроватью на стене
Часто улыбается с портрета
Большеглазый русый парень мне.
Хор подхватил:
Мой старый, мой старший,
Мой славный вожатый,
Горячее сердце в груди,
Тебя не забыли твои пацанята,
Как прежде, ты рядом
И чуть впереди…
На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.
Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.
Это была песня про вожатого, который погиб, потому что «не щадит война людей хороших». И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.
Тебя не забудут твои пацанята,
Как прежде, ты рядом
И чуть впереди…
Из зала она выскочила самая первая.
