Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи
Архип Палыч спросил парторга:
— Шрам-то, Михаил Васильевич, от немца?
— Нет, Архип Палыч, от фашиста метка поглубже, три дырки в теле. А это, — он потрогал шрам худыми, белыми пальцами, — при испытаниях… на полигоне.
— При исполнении служебных обязанностей, значит?
— При исполнении…
В автобусе, без того молчаливом, стало еще тише. Все понимали, что наступает минута, когда надо будет сказать все, всю правду отцу, ничего не утаивая, ничего не сглаживая.
Не каждый решится сказать отцу, едущему сказать сыну последнее «прости», поцеловать его в последний раз, прижаться своей щекой к ледяной щеке сына, обронить скупую слезу на его сложенные восковые руки. Не каждый решится сказать правду — нет, сын сгорел, вкипел в металл, застыл в нем каждой бывшей капелькой крови, каждой бывшей клеточкой молодого радостного тела.
Поэтому и поехал встречать отца Георгия Заплотина Михаил Васильевич Думичев.
— При исполнении обязанностей, значит? — раздумчиво повторил Архип Палыч, и было непонятно, о ком он, о сыне или о парторге.
— При исполнении, — снова подтвердил Михаил Васильевич.
— Значит, как Гоша, мог быть?
— Да, Архип Палыч.
— Стал быть, фронт-то у вас продолжается, парни? — Архип Палыч вздохнул, уперся локтями в колени, забрав в ладони бороду.
— Притормози, Женя, — обратился Михаил Васильевич к шоферу.
Шофер остановил автобус.
Тайга стояла обочь дороги, такая же молчаливая и хмурая, такая же дремучая, как и по Авлакан-реке. Такая же, совсем такая же. Словно бы застыла бегучая волна, окаменела вода, легла перед глазами застывшей серой бетонной лентой.
— Выйдем, Архип Палыч, на волю, мне вам сказать много надо. Как говорится, с глазу на глаз. Ради чего детьми нашими жертвуем, себя и других не жалеем.
— На воле, значит, хочешь, паря, рассказать?
— На воле.
— Мне одному?
— Да нет, вот еще Тихону Николаевичу, у него горе покороче, чем у тебя, но тоже лютое.
Сжалось сердце у Тихона Николаевича. Хотя и знал больше, чем его старуха. Сашенька все-таки кое-что ему, как мужчине, рассказала, да и в больнице врач намекнул, а все-таки всего не знал, чувствовал — худо Серьге. «Не умер ли? — мелькнуло в мозгу. — Быть не может, Василич бы сказал сразу».
Вышли. Прошли вдоль шоссе, краем тайги, втроем. Посредине Думичев. Медленно пошли, тяжело, прямым шагом в правду.
В автобусе Михайле с Алексеем должен был рассказать о смерти брага его друг Иван Васильев.
— Ребята, — сказал Иван, — давай начистоту. Гоша погиб при взрыве печи. В печи плавился металл, при взрыве выплеснулся, как вода, накрыл Гошу… Сгорел он… — Васильев говорил с трудом, выдавливая из себя каждое слово. — Сгорел совсем, слился и застыл с металлом.
Наступило долгое молчание, Было слышно, как шумит в беззвучии тайга. Воздух недвижим, а шумит. Птицы кричат. Солнце светит.
Тихо в мире. Молчат люди, будто невиданной силой придвинутые друг к другу, плечом к плечу, сердцем к сердцу, душа к душе.
— А как же похороны? — после долгого молчания спрашивает Михаил.
— Так вот и без гроба, без могилы? — Это уже Алексей.
— Ребята, в том месте, где стоял Гоша, металл вырубили, его и положили в гроб.
И снова долгое молчание близких, родных в большом горе людей.
— А с Клавдей что? С внуком? — спрашивал тем временем Архип Палыч, все больше и больше бледнея лицом и все больше и больше скрывая волнение.
— Клаве мы еще ничего не сказали. За малыша боимся. Малыш крепкий. Клава думает, что Гошу срочно отправили в командировку. У нас такое очень часто случается.
— Ты мне с ней, Михайла Васильевич, свиданку организуй. Скажу, что вызвал сын телеграммой. Улетел, дескать, на полигон.
Снова долго молчали. Сидели втроем на опрокинутой бурей березе. Дерево, высоко взметнув оборванные корпи, продолжало держаться немногими живыми жгутами за землю: часть ветвей все еще зеленела на громадном, белом и уже во многом не живом теле.
— Значит, не придется взглянуть на сына в последний раз, — сам себе говорит Архип Палыч и обнимает за плечи Тихона Николаевича.
— Верю, обойдется у тебя, Тиша.
— Спасибо. Он у меня последний. Остальных война взяла. Четверо было — он последний…
Георгия Архиповича Заплотина хоронил весь город. Кумачовый, плотно закрытый крышкой гроб рабочие вынесли из заводского клуба и понесли на плечах главной улицей, через весь город на Красную сопку.
Задолго до появления траурной процессии люди выходили из домов и стояли на тротуарах, негромко переговариваясь. Мальчишки меж взрослыми устраивали возню, играли в пятнашки, смеялись. На них цыкали старшие. Мелкотня замолкала ненадолго и снова начинала егозить. Но стоило только появиться траурной процессии, и затихал мигом шум, прекращались разговоры, смирнела детвора.
Алый гроб медленно плыл над головами людей в полном безмолвии и тишине. Даже шум шагов громадной за гробом толпы был как плеск ноды в песчаный отлогий берег.
Медленно шагали впереди рабочие с венками на руках, к ним то и дело присоединялись парни, девчата, женщины, мужчины с новыми венками, с букетами живых цветов.
Те, что стояли на тротуарах, в великом молчании пропускали гроб и, словно бы втянутые этим скорбным движением, вливались в ряды провожающих.
Никто не сообщил официально горожанам о дне и часе похорон. Но весь город знал это число и этот час, и вот теперь, подчиняясь чувству, что роднит в беде русского человека, каждый считает своим долгом проводить в последний путь погибшего человека.
Многие, очень многие из тех, кто следует за гробом, задают себе вопрос: почему и за что погиб этот инженер, почему еще один ослепший и оглохший, с тяжелыми ранами, по слухам, рабочий — все еще при смерти, лежит в городской клинике?
Многие открыто ропщут, ругают начальство, власти, придумывают свои объяснения, версии, разноречиво и, как правило, неверно толкуют происшедшее.
Плачут женщины. Рыдает вся в черном красивая молодуха. Кто она? Люди не знают и никогда не узнают, что любила она Гошу Заплотина всем своим добрым, большим сердцем. Любила и тогда, когда бегал он на свидания к подружке Клаве, когда женился и жил, ничего не замечая рядом.
Укротила сердце свое, отошла в тень их радости, чтоб не мешать им, счастливым. Любит и сейчас и плачет, потому не в силах больше скрыть, что скрывала от всех и от него долгие годы.
Успокаивают ее подруги и тоже плачут, прижимаются друг к дружке, стараясь быть рядом.
И вся толпа тоже друг к другу ближе, плотно в один след идут горожане…
На кладбище грянули трубы: «Вы жертвою пали». Качнулся алый гроб, поднятый выше, поплыл над звездами и крестами к высокой сосне.
Много и коротко говорили над свежей могилой. Нужные и совсем ненужные слова, но от сердца, от души — это главное.
Крышку гроба так и не открыли. В толпе шепот:
— Обгорел так, что и не признаешь.
Старушки да досужливые женщины шушукаются.
Ударилась о крышку горсть земли с ладони Архипа Палыча, застучала горсть за горстью, и каждая в сердце отцовское.
Мимо люди проходят, незнакомые, каждый наклонится низко, захватит пригоршню, опустит в могилу. Один за другим, один за другим.
Так горсть за горстью руками покрыли могилу.
Похоронили Гошу Заплотина под высокую сибирскую сосну.
Глава VI В огнеЧетвертую неделю идут дожди. Небо над городом словно бы прохудилось. Мутно, широко катится в гранитном желобе Большой Посек, ярится, гудит вспухшая Живица. Покрыла коричневой водой перекат против дома Поярковых, точит навалистым стрежнем яр. Порою слышно, как тяжело падает в реку земля, увлекая за собой маленькие сосняшки.
Четвертую неделю между светом и вечной тьмой Сергей Поярков, и почти месяц ходит в его невестах Александра Федоровна Закатова — Сашенька.
Не смогла тогда, сил не хватило воспротивиться выдумке Степана Булыгина, нарушить случайную веру Тихона Николаевича, что вошла в его дом не медицинская сестра Закатова, а будущая невестка его — Сашенька. Не смогла, не имела права оттолкнуть от себя доверчивую Нину Гавриловну. Ничего ей не сказала о Сереже. Только одно, что близко она от него, в той же больнице работает, в том же отделении.
— Ты попросись к нему в палату, доченька. Ты за ним лучше приглядишь, чем другие, — попросила Нина Гавриловна.
И Сашенька пообещала.
Тихону Николаевичу рассказала больше — тяжело болен Сережа. Про то, что пока слепой и не слышит, умолчала. И то, что раньше Сергея не знала, тоже не сказала. Так пока лучше будет.
О Сергее Тихону Николаевичу на следующий день рассказал все парторг завода.
Все знает про Сергея отец, да только про нее не знает. Есть кому правду сказать. Да разве скажет ее Степан Булыгин? Он даже исподволь и ребят-то заводских подготовил. Дескать, Серьга в надежных руках. Сестра, та самая строгая, что поперла их из больницы с водкой, — Сережкина залетка разлюбимая. Он, Степка, давно ее знал. Молчал только.
