Николай Кочин - Девки
«От монашьей жизни это, — подумалось Паруньке, — вот они какие фокусницы, мне и то занятно и странно».
Лампадка мигала перед суровым образом. Полумарфа вскинула глаза на образ, три раза двуперсто перекрестилась и сказала:
— Гляди дальше.
В третий раз она раскинула спички, и получился новый знак, на этот раз слово «Ленин». Парунька вздрогнула и отвела глаза к занавеске, но тут заметила: в щели между двумя полотнищами глядел чей-то глаз.
Ее забил озноб и на мгновение подумалось — не притон ли это? Или, может, это все во сне? Глаз исчез. Она решила уйти, но пересилила себя и опять стала глядеть. Полумарфа, разрушив слово «Ленин», тут же создала из него слово «колхоз». Потом она встала, взяла толстую замусоленную книгу в кожаном переплете, распахнув ее одним движением рук, нашла нужную страницу и стала читать:
— Слушай, сказано: «И наконец нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет начертание или имя зверя или число имени его. Здесь мудрость, кто имеет ум, тот сочти число зверя; ибо это число человеческое, число его шестьсот шестьдесят шесть...»
Закрыв книгу, она тут же разрушила слово «колхоз» и из того же количества спичек сложила число 666.
Парунька теперь поняла, почему Полумарфа и представлении баб была пророком.
«Как это раньше никто сюда не добирался?» — подумала она и опять поглядела на занавеску, с опаской, что встретит глаз. И верно — встретила. Она увидела не только глаз, но и кончик носа, и опять это тут же скрылось. Краем уха услышала шепот, и прежняя робость обуяла ее. Полумарфа показалась разбойницей.
Парунька встала и спросила:
— Значит, к новой жизни ты мне присоединиться совету не даешь?
— Перед тобою пути, — избирать твое дело. Могущий вместити да вместит. Запасайся терпением и премудростью. А премудрость и сила — от господа.
Бабка отворила дверь, пряча под запоном скомканную рублевку.
Когда дверь захлопнулась, Парунька услышала за собой тихий говор и прислушалась.
— Она приходила с умыслом, эта пиявка, — говорил мужской голос, как будто знакомый, но Парунька не могла вспомнить, кому он принадлежит. — Наверно, Игнатий разболтал. Неосторожны мы.
— Напасти какие, — подала в ответ голос Полумарфа, — народ ноне стал жулик на жулике. Уезжайте вы, христа ради, никаких ваших денег не надо! Нешто какой притон у меня? Сгноят в тюрьме вместе с вами.
И вдруг Парунька, сходя с мостков, вспомнила:
— Бобонин!
Путники ждали ее у колодчика скучая.
— Путешествие по святым местам закончилось? — спросил Санька.
— Такие места, ответила Парунька, — что говори и то спасибо, что жива осталась. Бежимте скорее!
Она поведала им все, что слышала и думала.
К вечеру они прибыли в район.
Около райкома и райсовета стояли подводы. Это приехали из дальних сел неугомонные активисты. Тут же на избитой грунтовой дороге сидели раскулаченные, ждущие приема в райсовете, чтобы пожаловаться. Крыльцо и коридоры были забиты ходоками всякого назначения. Парунька протискалась сквозь них и послала Семену записку: «Хочу тебя видеть. Инструктор райкома Козлова».
Вышел Семен. Глаза его были воспалены от бессонницы.
Она рассказала ему все о вероломстве Полушкина и о подозрительном логове в Лиходеевском долу у Полумарфы.
— Теперь раскулаченные уходят в леса, в бандиты, — сказал Семен. — Это нам хорошо известно. Милиция с ног сбилась. То там, то тут поджоги, разбои и воровство. Поэтому необходимо их выселять. Само население требует.
— Мукомольная артель «Победа социализма» тоже штаб контрреволюции, — заметила Парунька.
— А вот это — твое дело решить, выяснить, а мы проверим. Мы тебя секретарем первичной парторганизации в Поляну прочим. Ты там как рыба а воде. Председателем колхоза мы послали Старухина с Сормовского завода. Старый производственник, старый член партии. Значит: вы двое, Лютов Петр и Лютов Александр, учительница Узелкова, найдется три-четыре отличных честных колхозника, политически зрелых, — вот вам и парторганизация. Мы на вас надеемся. Только запомните, при решении этого вопроса — раскулачивания, надо опираться на волеизъявление передовых масс деревни.
Парунька уехала.
Глава восьмая
Во всю стену плакат: «Наступление на капиталистические элементы по всему фронту».
На другой стене плакат: «Примиренчество с правым уклоном — убежище оппортунизма».
На третьей стене плакат: «Ликвидация кулачества как класса на базе сплошной коллективизации».
Собрание было самым многолюдным и самым бурным. Вот такие точно собрания бывали только в период комбедов, когда переделяли землю или изымали хлебные излишки. Тогда со взрослыми приходили и дети и старики на сходку, стены содрогались от криков.
И на этот раз привалило все село. Теплый весенний вечер, окна и двери открыты настежь. Пахло черемухой. Все забито людьми и около здания, и в коридорах. Впереди, подле президиума, одни женщины. Мужики все позади.
Санька делал мудреный доклад о неизбежности коллективизации и о принципах кооперирования. Ему не мешали, но и не слушали. Считалось, что когда докладчик закончит речь, тогда и начнется деловая часть.
Когда Санька кончил, никто выступать не хотел. Девки откровенно зевали.
— Прошу записываться в прения, — повторил председатель собрания.
Стало еще тише. Люди переглядывались и молчали.
— Что молчите? — спросил председатель.
— Говорить боятся, — заметила баба из заднего ряда. — Возьмут под карандаш.
И все поглядели на Старухина.
— Говорите, что хотите, — сказала Марья. — Ведь я как женделегатка объясняла наши женские права.
— Трудящимся обеспечена полная свобода слова, — сказал Старухин. — Поверьте старому коммунисту.
Вышла к столу Малафеиха:
— Хорошо было в старину: дешево, сытно, благообразно. О ворах да о бандитах не слыхивали, даже замков в деревне никто не заводил. Ситцы да калоши только попадьи носили да учительши. Водили девки хороводы, и как стукнуло пятнадцать лет — замуж. А там — дети, заботы, не до греха. А нынче их табуны, куда деваться? Вот и любовь выдумали. А что она такое? Блуд. О газетах, о книгах — ни слуху ни духу не было. А ныне — все читаки-писаки. Во все вникли. Что на небе, и на земле, и на дне морском. В каждом доме — профессырь, называется комсомолец. От горшка два вершка, а уже кричит: долой царя и бога! Сын на отца, отец на сына. Вседержителя нет. Начальники наши — все сплошь голодранцы. Кто богаче — тот под подозрением, кто беднее — тому вера. Остуда! Глаза бы на все на это не глядели. Один выход, все ниспровергнуть и вернуться к прежней жизни и старой вере.
Взрыв хохота со стороны молодежи остановил ее. Она плюнула в их сторону и вернулась на место.
Тогда вышел Филипп самогонщик.
— Нас, середняков, хотят в одну кучу свалить, вроде навозу. Дескать, перепреете — хорошее удобрение для социализма. Одним словом — общее житье: на двор до ветру ходи вместе, в баню ходи ватагой и за стол всем селом садись, да и из одной чашки хлебай. И кто, поглядите, этому учит нас? Обязательно приезжий, городной. Вон Парасковья, в шляпке, морду наела или вон как товарищ, — рабочий, слесарь Сормовского завода. Хлеб растить — не гайки завинчивать под теплой крышей. Вы ни разу калача не вырастили, а нас производству учите. Вы, дескать, мужики пентюхи полоротые, вы не теоретики и мы вас всему должны обучать, а вы нас должны слушать. И в книгах ваших, слышь, только про то и пишут, как мужика обхитрить, словно он ребенок или дурачок. Писатели эти не иначе как большие деньги за это получают. Слышно, как только писатель напишет, что мы мужики к социализму больно уж радеем, то ему сразу прибавка. Так и вы, товарищ слесарь. Только все учить нас приезжаете. Видно, за это жирно платят. Я так размышляю: пускай прежде всего «писатели» да портфельщики поживут совместно, а мы поглядим, что из этого получится. А мы, середняки, на вас поглядим да подумаем. Ну, беднякам, конечно, деваться некуда. Чем голодным в избе сидеть, лучше уж коммуна.
Комсомольцы и артельщики зашумели, заволновались:
— Тебе что — самогон наварил, бедняка напоил и хлебай щи с мясом!
Вот тогда первый раз в жизни выступил Василий Бадьин.
— Нет, Филипп, — сказал он, — если уж о середняках говорить, то середнякам как раз твои речи не по нутру. Мы самогонкой не торгуем, мы трудимся. На нашей шее сколько и кого только не сидело. Бары, чиновники, сын сказывал, дом Романовых триста лет, граф Орлов и всякие мироеды. Мы видали кабалу! И середняк идет в колхоз, как он издавна к общей жизни привыкший. Он артелями бурлачил, в артелях плотничал, в артелях лес рубил. Он в одиночку жить не любит. Столыпинские отруба больно много сулили, а он из общества на отруб не пошел. Вот и теперь: на миру ему и смерть красна и ежели он в колхоз не пойдет, ему одиноко жить придется. Конечно, ежели кто к шинкарству привык — ему все равно.
