Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя
И так меня взбесило, прямо… Честное слово, поверь, Сережа… Оттолкнула, а он на колени, не вру… Убежала я… А встретила тебя — думала, тоже такой. А сердце другое: нет… А иногда мыслишка недоуменная была. Если любишь, значит, не это главное. И действительно поняла: не от прихоти мужской все у тебя, а так, от чувств… Чувства — они что хочешь могут с человеком сделать, по себе знаю, на стенку полезешь… Разоткровенничалась, правда? Чего там, раз решили пожениться, я должна все-все сказать, чтобы потом никакая паутинка не могла навести тень. И ты?
— Чудачка! А кто из нас не дружил, ведь мы не маленькие. У каждого с детства есть свое священное. Я к детству не ревнив и вообще без толку не ревнив.
Сережа задумался.
— …Другое дело, если бы ты сейчас от меня ушла, а потом бы пришла, никогда не простил бы. А что было до нашей встречи, мне все равно. Теперь я знаю, самая большая любовь — это ты, Лилька, ты.
— В экспедиции у нас была Тоня, смешная, но смелая… Лежим, не спится, а она: «Девушки, не могу! Парни снятся…» Правда… Я хочу такого же красавца, как у Марьи, и чтоб Сережкой назвать, понял, дуралей ты мой, милый голубок, любушка.
Сережка недоуменно смотрит на ее пылающее, вдохновенное лицо; кошачий взгляд Лили будоражит, дурманит; неожиданно внутренний ток заставляет его вздрогнуть, он прижимает Лильку.
— До замужества — никогда… Как бы я ни любила. Девушка я — вот и все.
— А это можно?
— Целоваться? Сколько хочешь.
Мятный дурманящий запах сухого сена и сухих цветов стелется по направлению ветра.
70
Ночью никто не спал; нервно поднималась грудь Марата; как рыба, выкинутая на жаркий песок, ртом хватал воздух.
Садыя готова была впасть в отчаяние. Тягостные раздумья мучили ее. Тетя Даша, ревниво уступив ей место ночной сиделки, время от времени ворчала и посылала Садыю спать. Но Садыя не шла, ей мнилось: оттого, что она рядом, мальчику будет лучше.
— Мой мальчик…
Славик лежал с открытыми глазами; он был одет, готовый в любую минуту выполнить приказание матери и тети Даши. Иногда он вставал и становился за спиной матери. Она сидела на табуретке, усталая, с воспаленными глазами, и Славик машинально протянул руку — она держала, перебирая его пальцы, с каким-то удивлением и задумчивостью.
Перевалило за полночь; тетя Даша, нетерпеливая и злая, гнала Садыю спать; та упиралась, на глазах слезы.
Марат дышал тяжело, стонал. Потом ему стало как будто легче.
Славик уже больше не мог терпеть: усталость свалила его, и он тотчас заснул. Садыя тихо, осторожно накинула на него пальто.
— Иди, иди, — ворчала тетя Даша, — тебе же завтра на конференцию. Не дури.
— Еще немного, тетя Даша, еще немного посижу.
Славик проснулся, когда матери уже не было дома, а чужой мужской голос властвовал в Маратовой комнате:
— Ничего, браток, поправишься.
Славик поднял голову и, скинув пальто, прислушался.
— Теперь пойдет на поправку, — говорил все тот же мужской голос. — Кризис прошел.
Славка быстро встал.
— Спасибо, я не знаю, как и отблагодарить, — уже на кухне тараторила тетя Даша.
Славка знал, что после кризиса начинается выздоровление.
К концу дня Марату стало легче. Доктор даже сказал, что его помощь больше не нужна. Тетя Даша повеселела. Ей хотелось обрадовать Садыю, и она позвонила в горком. Садыя, оказывается, была на конференции. Тетя Даша волновалась. Теперь к болезни Марата прибавилась боль за Садыю. «Как она там, бедная, выдержит ли после бессонной ночи? Что ни говори, люди бесчувственны, — неожиданная мысль, пришедшая тете Даше, сама по себе опровергалась доводами жизни. — Нынче люди другие — чересчур добры…»
Ей понравилась своя последняя мысль. «Чего греха таить, добры; вот Садыя, женщина, а какая женщина!.. Чиста, душа так и светится, ни одной соринки».
На душе стало отрадно. «Честность прежде всего для человека… — подумала тетя Даша. — Без честности человек — это клоп, чужую кровь сосет».
Марат позвал тетю Дашу.
— Лежи, лежи, сынок, я принесу твою книгу-то.
— Тучи-то все заволокли.
Хлопнула дверь. Пришел Славик:
— Мама не звонила?
— Где твои бесстыжие глаза пропадали?
— Я ездил за город. Нефть горела. Тетя Даша, тучи такие, лиловые, похоже, грозовые.
— Что ты, в осень-то?
Славик подошел к окну; по стеклу бил часто и громко дождик. Вдруг он вздрогнул и отшатнулся; комнату пересек свет. Тетя Даша подскочила и за рукав отдернула Славика: вот беспонятный.
Славик был бледен:
— Гроза… Вот это удар!
Марат сидел на постели и улыбался.
— Я понесу маме боты, — сказал Славик.
— Ты никуда не пойдешь, — отрубила тетя Даша. — Вот, матушка, осенью и гроза… Я кому сказала, к окну не подходи!
Вскоре зазвонил телефон. Славик обрадовался:
— Дядя Илья… Такая гроза… У Марата все хорошо. Что, телефон был выключен? Ну — гроза… Кризис прошел, теперь доктор сказал, на поправку… А что на конференции?
— Что он там, Мокеич-то?
Славик смеется:
— Он говорит, что гроза, тетя Даша, очень кстати.
71
Бадыгову вновь избрали первым секретарем. Это было естественным доверием партийной организации города. Попытки принизить работу Садыи, как-то отвести ее кандидатуру были. Как говорится, кое-кто к случаю все припомнил: и пожар на заводе, и судебный процесс, и разделение промысла… словом, все, что было можно. Ретивые особенно неистово били себя в грудь. Но основная масса делегатов — трезвая, которая тоже поблажки горкому не давала, — ретивым пыл сбила. Ибрагимов нервничал, волновался: он считал, что судебный процесс над Гизатуллиным, Пенкиным и другими работниками торговли в дни партконференции ни к чему, надо было отложить.
Садыя была неумолима. Партконференция — одно, суд — другое. Истина очевидна, и каких-то ходов, которые могли бы повлиять на ее судьбу, она не хотела.
Как всегда, она оставалась Бадыговой, работником партии, выполняющим свой долг.
Но Садыя в эти дни изменилась: очень большое нервное напряжение. Как-то осунулась, похудела: резче выдавались скулы, в глазах проглядывала жестокость, усталость. Даже сама заметила, что платье слишком свободно свисало с худеньких плеч. И хотя она шутила, смеялась, близкие, кто хорошо знали ее, понимали: Садые тяжело. Не по-женски тяжелую ношу несла на своих плечах.
Бледно-розовый румянец на ее щеках заставлял качать головой тетю Дашу:
— Окаянная, на ногах еле держится, а все тянется к работе; так и заболеть недолго. Ни свет ни заря — на ногах. И сын, и там… На кого сирот-то оставит?
Но не заболела Садыя, выстояла. Хоть и худая, да душа-то честная, а в жизни главное — душу сохранить.
Недаром, умирая, мать сказала ей: «Вот, дочка, будь такой, как отец. Хоть и погиб безвременно — только бы жить ему, — но в жизни был всегда ко всем одинаковый. Добрый без слабости и справедливый без суровости».
Вот она, жизнь…
После городской партийной конференции Садыя уезжала в область — на областную. Марат поправился, гулял уже, мог бы в постели и не лежать, но тем не менее ему так нравилось, когда мать, отогнув простыню, припадет рядом и, прижав его голову к себе, скажет ласково-ласково:
— Маратик мой, кутенок…
Тогда он может задавать ей любые вопросы:
— Мама, правда трудно жить с мачехой? Они часто не любят, эгоистичны… А вот с отчимом…
И тогда Садыя понимала, откуда это. Дашина работа. Тетя Даша обо всем в жизни говорит с ребятами как с равными, как с людьми, уже познавшими жизнь. И напрасно убеждать ее, что еще рановато, не надо так.
— Они и так больше тебя все знают, — отмахивалась та, серчая, — ты думаешь, ребята плохие оттого, что с ними родители обо всем говорят? Эх, милая.
Может, она и права. Марат весь загорается, глаза добрые, ласковые и просящие — какая душа!
— Мама, ты на нас не смотри. Я ведь тоже люблю Илью Мокеевича. Он очень правильный.
Вздохнула Садыя, сама не зная почему:
— Брось глупости, Марат. Это совсем не твоего ума дело.
Уезжая в Казань, Садыя не могла забыть слова сына: он очень правильный, Илья Мокеевич.
Она вспомнила Илью. Большое открытое лицо с мягкой сеткой морщинок под глазами, широкие брови, из-под которых лучился добрый, насмешливый взгляд. Илья… Почему в жизни все так? Она же прекрасно видит, как изменились отношения ребят к Илье. Невольно на память пришел тот день, когда впервые пригласила на чай Панкратова. И жалела… Как у волчонка, обидчиво горели глаза Славика. Она читала в глазах мальчика отчужденность, и ей было страшно даже подумать, что Илья мог бы войти в ее дом. Но Илья сумел растопить этот лед, он оказался тем, в кого она всей душой верила и в кого тетя Даша поверила, — человеком большого чувства.
