Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя
И, подумав, добавил:
— А делить промысел придется. Все к тому идет — масштаб работ, необходимость, требования.
Садыя вспомнила о Мухине. И, перебив Столярова, подробно рассказала о своей с ним встрече.
— Мухин, конечно, не линия бюро, — спокойно сказал Столяров. — В бюро он в меньшинстве. Но пока существует муха, остаются на клеенке и пятна… А говорят, деятельным он был во время войны, авторитетным. Не вырос, не понял нового, а жаль.
— Не знаю, но в методах он всегда был одним и тем же.
В гостиницу Садыя вернулась вечером. Вымылась, растерла красное, разгоряченное тело мохнатым полотенцем. Потом сидела за столом, готовилась к завтрашнему выступлению, ждала телефонного звонка. У Садыи уже не хватало терпения. Как там дома? Что? Наконец-то позвали к телефону.
— Вы вызывали квартиру Бадыговой?
— Да.
— Говорите.
У телефона был Славик:
— Мама, все хорошо. Ты за нас не беспокойся. Марат притащил кутенка и говорит, к твоему приезду будет чудная собачища, — вот дурачок! Нашел от рыжей дворняги и носится с ним. Мы чуть не подрались: принес, а ухаживать забывает, надеется на тетю Дашу.
— Ну вот еще новость: стоило уехать, и уже не ужились.
— А еще вот что, — сообщил Славик, — свадьба…
— Какая свадьба? — недоуменно спросила Садыя.
— Сережа Балашов женится. Уже все сговорено, и я так рад, так рад…
Сережа женится… Время, значит. А парнишка хороший, добрый, талантливый. И несмотря на то что Сережа Балашов старше Славика, она радовалась их дружбе, доверяла Сереже. По себе знала, что хорошая дружба старшего всегда полезна младшему. А теперь Балашов женится. Не та ли девушка, с которой она его видела однажды? Он тогда так смутился, покраснел. Какая чистая душа! А Дымент, кажется, отлежался. Выждал момент. И теперь поехал в Москву, защищаться.
«И Славику придут года… Женится…» Трудно было представить, как это все получится. «И Марат взрослеет… совсем взрослый».
72
— Эх, душенька, ни росиночки во рту не было.
Аграфена на кухне у плиты, с раннего утра пирогами да всякой снедью занималась: как-никак Сережа женится.
Сама взялась готовить. Помогала ей Марья; Борьку с Маратом по магазинам и по всяким другим делам назначили.
Женитьбу Сережи Аграфена приняла спокойно. О Марье не думала: куда уж ей за Сережу, если жизнь надрублена?
Видно, Сережина судьба жениться на Лиле — девка она как девка, чего хаять. Конечно, обидно, что так у Марьи получилось. Да что скажешь, хотя всякому своя рана и больна.
Дереву легче — зарастет, собака рану залижет, а человек-то вон какой: до самой смерти рубец свербить будет.
Перед тем как расписаться с Лилей, Сережа сказал ей:
— Ты как хочешь, а надо отпраздновать. Соберем ребят, песни будем петь.
А тут сам Котельников вмешался:
— При таком деле-то? Женятся раз, как я думаю, вот и соображай.
Обратился Сережа к Аграфене:
— Лиля еще неопытная, не сумеет состряпать как надо.
А женимся ведь раз, тетя Груша!
То, что Сережа обратился к Аграфене, а не к кому другому, ей льстило:
— Что ты, милый, иль я тебе зла желаю? Как сын ты мне стал, как будто Борин старший брат. Вот что.
И действительно, Сереже плохого не желала Аграфена.
Про себя любила, как сына. Привыкла уж. И жалела. Да как не жалеть-то? Себя держит скромно, не нахал, не черств, и без дури, и жизнь у него степенная.
Как такому-то человеку не желать добра?
И язык на ключике, не пойдет брехать без разбору; и чего там, душа на полочке, всем на обозрение.
Хотелось Аграфене все устроить хорошо, от чистого сердца, чтобы не сказали, что соседи отнеслись не по-божески. А потом соседями будем, жить вместе-то; может, после женитьбы и квартиру новую дадут, — как Сережа инженер и на счету хорошем; да ведь не сразу… Был бы ум, будет и рубль, и квартира. Не то что у других: все при них, а ума кот наплакал.
Нет-нет и заглянет из кухни в комнату Аграфена — время проверить. Что-то задерживаются молодые. Внучек маленький играет, к нему подойдет, поцелует и опять — на часы.
— Да что ты, мама, беспокоишься, сейчас приедут.
Аграфена дождалась: на лестничной площадке застучали, смех, гомон — приехали.
Дверь распахнулась — наконец-то. Поклонилась в пояс Аграфена:
— Входите, молодые, степенные, радостью обвенчанные, золотой нитью на всю жизнь связанные. Да будет и серебряна, и золота свадьба вами справлена.
Всплакнула Аграфена: жидка слеза, да едка, — еще сильнее прижала к себе внучонка:
— Ну-ка, внучек, поздравляй.
Обнял внучек бабушку, к щеке прижался, в руках цветок держит. Марья за ручку его:
— Ну-ка, сынок, поздравляй… дядю Сережу.
Миша никак не хотел отдавать дяде Сереже цветок. Уговорили — отдал. Приколол цветок Сережа Лиле, и прошли они с Лилей по коврику, усыпанному бумажными цветами и искрящимися золотистыми пушинками, а за ними Славка Бадыгов, верный оруженосец, как его прозвала Марья; он с ними и в загс ездил.
Прошли, тоже поклонились Аграфене и Марье, а потом обнялись, расцеловались, как свои, и растроганный Сережа, не ожидавший всего этого, еле выговаривая от смущения, благодарил:
— Спасибо, от меня спасибо, от Лильчонка спасибо. Этого я никогда не забуду.
А в комнате у Аграфены был уже накрыт стол. Стоя, все подняли полные рюмки, Аграфена, и тут тяжело вздохнув, словом обмолвилась:
— Солнышко на всех ровно светит, а вот… жизнь у каждого по-разному складывается. За ваше счастье, молодые.
Все выпили; только на Славку нельзя было смотреть без сострадания; сморщился, закашлялся, бог ты мой. Все засмеялись. А Сережа обнял Славку, поцеловал его в щеку:
— И тебе спасибо, друг. За все спасибо.
И Лиля подошла, обняла и поцеловала Славика..
Закраснелся мальчишка, хоть провались.
Аграфена засуетилась: о боже! — времечко-то — сейчас будут собираться.
Первыми ворвались Андрей Петров и Галимов: «Где здесь жених и невеста?» Затем Сережины друзья по работе, Борька с Маратом — полные руки всяких покупок; попозже сам Котельников.
Степан Котельников откашлялся и грубовато бросил:
— Кататься вам как сыр в масле всю жизнь. Поздравляю, ребяток дюжих желаю и еще — чтобы все были в отца, а не в прохожего молодца.
С опозданием пришел инженер Валеев:
— Извините. На бюро был, вот и запоздал. О, здесь только начало, а я думал, за мною штрафная.
Аграфена за столом следила: «Ну-ка, садитесь, да потеснее, чтобы всем места хватило», — и, распорядившись, спешила на кухню, к Марье: «И ты за стол, живо; мужики, они народ нетерпеливый». А когда Марью спровадила, в передней все подарки перещупала — ох какие богатые, такие и на старинные свадьбы не дарили.
Не хотела при Марье подарки смотреть, сердце будоражить, а подарки хоть куда — отрез примечательный, материал в руках так и вьется.
— Груша, — позвал Степан, — а ты куда запропастилась?
— Здесь я, здесь я, да сяду я с краешку, мне всяк раз отлучаться.
Внук сидел на коленях Степана и властно протягивал ручонку к рюмке.
— Дотянется, мошенник, — хохотал дед. — До свадьбы своей дотянется.
Как говорится, лиха беда начало. Ну, а уж как началось…
Непринужденно, под хохот и веселый разбитной разговор поднимались рюмки, еще непринужденней Сережа обнимал Лильку — горько! — и целовал, и все были довольны; ели пироги, пили русский квас, приготовленный Аграфеной, и возносили хвалу женщине, ее умелым рукам и беспредельной материнской любви.
Не то Галимов, не то сам Котельников затянул песню:
Степь да степь кругом…
Ее подхватили нестройно, на разные голоса, и она шумливым прибоем, неровно, то поднималась, то опускалась над столом:
Передай кольцо
Обручальное…
Марья особенно неистово низким грудным голосом выводила эти слова:
Пусть с другим она
Обвенчается…
— Что баить. Пока под чужой крышей не побываешь, своя где течет, не узнаешь, — сказал, ни к кому не обращаясь, Степан Котельников и потянулся к квасу.
Аграфена, помолодевшая, вдруг встряхнула плечами, закинула назад голову, повела старинную девичью:
Не брани меня, родная,
Что я так его люблю…
Тянулась она, песня, как шелкова трава.
Все смотрели на Аграфену, а она в улыбке, довольная, немного раскачиваясь, продолжала, повинуясь самой созданному волшебству:
Слезы мне туманят очи…
Вдруг другой голос, более мягкий, нежный, подхватил Аграфенины слова; эта была Лиля.
Знать, судьба моя такая,
Что должна его любить…
Два голоса — две судьбы. И в этом соревновании Лили и Аграфены, в этом удивительном простодушии, с которым пелась песня и в которую вкладывалось все личное, сокровенное, — в песне не надо было искать ничего, кроме того, что пелось.
