Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
Правда, она была жена заведующего хозяйством, а не ротного командира, но ведь чины у них одинаковы.
— Ну, живо, живо, господа мужчины, ищите место, где! — распоряжалась Анастасия Георгиевна. — Что же вы все памятники смотрите, на каких и прочитать ничего нельзя?
И так как прапорщика Ливенцева она уж считала своим хорошим знакомым, то подхватила его под руку и скомандовала ему:
— Ну-ка, в ногу! Раз! Два! Левой, правой! — и потащила его по дорожке вперед.
— Куда же это вы меня? — полюбопытствовал Ливенцев.
— Мы с вами сейчас же найдем самое лучшее место, где! — ответила она, повернув вызывающе голову в сторону Мазанки.
Однако ни Фомка, ни Яшка отнюдь не хотели так вот сразу, здорово живешь, уступить его какой-то наглой особе и сейчас же пристроились сбоку. Анастасия Георгиевна побежала было, увлекая Ливенцева, но они побежали тоже. Ливенцев вспомнил, что он — единственный холостяк здесь из всех мужчин, и очень пожалел, что не пригласили Значкова и Легонько.
— Ах, эта война! — сказал он. — Подумать страшно, сколько перебьют нашего брата — мужчин!.. И как будут потом женщины!
— Поступят в телеграфистки, — сказала Фомка.
— И в телефонистки, — добавила Яшка.
Анастасия Георгиевна вдруг начала хватать Ливенцева за рукава и воротник шинели, приговаривая:
— Вот так они тогда будут! Вот так!.. Они на вас всю одежду оборвут тогда, за вас цепляться будут.
— Постойте-ка! Вы-то хоть не рвите, — пятился Ливенцев.
— Как же не рвать, когда вас останется, может, один мужчина на двадцать женщин!
— Ну, все-таки пленных берут много, — неожиданно хозяйственно сказала Фомка. — Вон в одном Перемышле захватили больше ста тысяч.
После этого Ливенцеву уж ничего не оставалось сказать больше, как только это:
— Вот когда по-настоящему онемечится Россия!
— А Германия обрусеет! — безбоязненно подхватила Фомка.
Яшка же посмотрела на Ливенцева мечтательно и добавила:
— Вообще произойдет переливание крови.
— А женщине это совершенно даже без-раз-лично, русские ли какие, или же они немцы, — пожала плечами Анастасия Георгиевна. — Я одну девушку знала, она за китайца вышла. Только он с косой ходил, так она ему косу эту ножницами у сонного днем отрезала и сейчас же в парикмахерскую за четыре рубля продала: «Довольно, говорит, с нас двух одной моей косы». Китайчик поплакал по косе по своей, а потом отлично себе привык, — как так и надо.
Нашли удобное место, точно нарочно приготовленное для пикника, — две широкие скамейки друг против друга, — и сошлись сюда все, и Урфалов торжественно вынул из свертка и установил где-то добытые им две бутылки водки и две бутылки красного вина для дам.
— Изволите видеть, — говорил он не спеша, — в военных операциях самое важное что? Самое важное — провиант! Будь бы в Перемышле провианту больше, не было бы у нас радостного такого события. А то там уж довоевались до ручки, изволите видеть, и за фунт хлеба офицеры платили такие деньги, что-о… уму непостижимо! Хорошую лошадь можно у нас за такие деньги купить.
— Я читал, что прокламаций там множество ходило за сдачу, — вставил было Кароли, но Урфалов весьма решительно объяснил:
— Прокламации всякие эти роли играть не могут, ежели офицер и солдат сыты. Вот что, изволите знать… Прокламации — это одни слова, а вот была бы у них там, в Перемышле, каждый день на братию бутылочка водочки, да вот вяленая таранка, да вот анчоусы, всякая такая закуска, — кто бы их и за уши потянул сдаваться, нипочем бы они не пошли!
— Верно! — подмигнул ему Переведенов.
— Зато от очень сытой жизни войны и бывают, вот что! — азартно накинулся на Урфалова Кароли. — Какого им черта нужно было, этим немцам? Голодали они, что ли? А сербам какого черта было в эрцгерцога стрелять? Свинины у них мало было? Сколько угодно!.. И вот потому-то, черт их дери, что сколько угодно всего, войну начали! Как стекольщики делают, когда работы нет? Посылают мальчишек окна в домах поблизости от себя бить, — ясно и просто. А потом хозяева за стекольщиками посылают, — вот тебе мало-мало доход! Понаделали пушек и снарядов чертову уйму, пулеметов, патронов, дирижаблей, дредноутов и черт их знает чего, — надо же их как-то истребить, чтобы новые делать.
— И гораздо лучших систем, — добавил Ливенцев.
— Отцы мои хорошие, дайте и мне сказать по этому поводу, — торжественно посмотрел направо и налево Пернатый, но Переведенов, впившийся глазами в бутылку, из которой пробку выбивал об ладонь Урфалов, разрешающе махнул рукой:
— Поводы-поводы! Что там поводы? Без поводов говори! — и дернулся на месте от нетерпения.
— Кажется мне, насколько я помню, конечно, на «ты» с вами мы не пили, — заметил Пернатый.
— Вот важность какая: не пили! Не пили — сейчас выпьем! — цепко схватил со скамейки первую налитую рюмку Переведенов и хотел было чокнуться с Пернатым, но не был в состоянии дождаться, когда Урфалов нальет его рюмку, широко открыл рот и плеснул в него водку, как в пропасть, а на Пернатого потом только глянул значительно, пожевал слегка губами и потянулся за второй рюмкой.
— Постойте-ка, теперь водка счет любит, — заметил Урфалов. — Этак вы никому не дадите ее и понюхать.
— А что ее нюхать? Нюхать!.. Водку — ее пить, а не нюхать, — успел все-таки схватить еще рюмку штабс-капитан, попорченный «беспорядками» девятьсот пятого года.
— Почему не закусал? — удивилась, глядя на него, дама из Ахалцыха, резавшая в это время длинную вяленую тарань на куски.
— Такие, матушка, не закусывают, а только пьют, — объяснил жене Гусликов. — Пить же он думает на шереметьевский счет, а я по общей раскладке у него из жалованья вычту.
— На-пу-гал!.. Гм… Вот как на-пугал! — закачал одноухой головой Переведенов и нацелился уже было на третью рюмку, но ее перехватил Мазанка и кивнул Кароли:
— А ну-ка, адвокат, — речь!
— Отцы мои добрые, позвольте мне сказать речь…
— Куда тебе против адвоката?! — прикрикнула на Пернатого жена. — Чтобы только меня конфузить!
Но Ливенцеву жаль стало обескураженного старика и хотелось все-таки узнать, что такое не терпится ему сказать, и он крикнул:
— Говорите! Ждем!
Пернатый благодарно наклонил голову в его сторону, слегка поднял рюмку и начал:
— Говорилось тут о войнах, от сытости они или от голода? А по-моему, отцы хорошие, войны заводятся от скуки. Да, от зеленой скуки! Одному если человеку скучно станет, он другому в ухо заехал — вот как будто и поразмялся, а когда миллионам скольким-то там, или даже пусть нескольким десяткам миллионов скучно станет, то уж тут, отцы мои, не иначе как должна начаться война. Так и казаки наши запорожские — сидели-сидели на своих островах за порогами днепровскими, и пили, и ели ничего, да скука одолевала, вот и шли в поход. Многие ведь и не возвращались назад, в гирла днепровские, а головы свои клали где попало, в Туретчине или в Польше, вот почему, отцы хорошие, и говорится: скука смертельная! Вот так и Вильгельма одолевала скука, и поднял Вильгельм войну… И придумал я вот ему какую казнь, отцы родные, когда попадется он нам в плен… Чтобы ему простили войну такую, этой я даже не допускаю мысли. Чтоб его на какой-нибудь остров, подлеца, заточить — это вполне для него были бы пустяки. Нет, его в клетку золотую посадить, — непременно чтоб для него сделать золотую клетку, — и возить по всей России показывать. Вот что с ним надо сделать, отцы хорошие! Пей и ешь, проклятый, а мы на тебя только смотреть будем — вот!
— Загрозил ты ему этим, как же! — выкрикнул Переведенов.
— Мы с вами на «ты» еще не пили, — повернулся к нему Пернатый.
— Вот и выпьем сейчас! Где моя рюмка? — кивнул тот Урфалову, но Урфалов хотел все-таки уяснить, за что же предлагает выпить Пернатый, так и спросил:
— За что же подымаете вы тост?
— За здоровье его императорского величества первый тост! Ура! — приосанясь, крикнул Пернатый.
И под это «ура» выпили по первой, но Вильгельм в золотой клетке — это показалось Кароли очень мечтательным.
— У нас и казанскую богородицу украли, а то чтоб беспрепятственно золотой клетке дали по России прогуливаться! Какой же конвой при этой клетке прикажете держать? Роту при поручике Миткалеве — нельзя: и Вильгельма выпустит и клетку пропьет. Батальон при подполковнике Генкеле — тоже нельзя: Вильгельма своим родственником подменит, и вместо золотой в одну ночь медная клетка появится и будет еще лучше золотой гореть. А золотая очутится в имении под Курманом… Полк с полковником Полетикой тоже нельзя: через день, накажи меня бог, он забудет, при чем и при ком он с полком состоит и какие такие обязанности несет: не то ему походную кухню дали, не то дюжину поросят, — и уж через день у него ни Вильгельма, ни клетки не будет, и стоит ему сказать, что полк за малиной в лес командирован, он скажет: «Разумеется, за малиной… Конечно же, за малиной! А только это я и без вас, красавцы, знаю, черт вас дери, и прошу меня не учить!»
