Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Нет, не очнулся, не ожил тот, первый Никита Андронов, и остался стоять возле дерева второй Никита Андронов, все такой же мрачный и нелюдимый. Не помогли и колючки гледичии. Только в этот раз, когда перед ним неожиданно появился Серко со своими коричневыми, преданными глазками, у Никиты на какую-то секунду что-то тревожное, забытое шевельнулось в груди, и на заросшем молодой бородкой лице затеплилась горькая улыбочка. Никак не ждал встретить Серка. Обрадованный пес, наверное, издали, нюхом, узнал своего хозяина, припал к земле и, жалобно скуля и работая передними и задними лапами, подполз к ногам Никиты и начал лизать ботинки. Никита присел у дерева, приласкал собаку, потрепал, как и прежде, загривок, ставший теперь уже не таким ершистым, каким он был раньше, и, глотая подступившие к горлу слезы, спросил:
— Неужели это ты, Серко?
«Я, я, кто ж еще, — ответил Серко, подметая хвостом листья и виновато, по-собачьи, улыбаясь. — А что, неужели не узнаешь?»
— С трудом узнал… Что, соскучился без меня?
«Ох, еще как соскучился, хозяин, — не переставая подметать хвостом, говорил Серко. — Истосковался, изболелся весь»…
— Да, славная ты собака, а вот имя у тебя некрасивое, — сказал Никита, глядя, как Серко мигает своими коричневыми глазками. — Ну что это за имя — Серко? Был бы ты, к примеру, Полканом, это другой коленкор!
«Так это же ты меня так окрестил»…
— А почему? Ты же не знаешь. Да потому, что отыскал я тебя не в собачьем питомнике, готового, с именем, а в бурьяне. Как-то шел я по улице, гляжу — щенок путается ножками в траве. Я позвал: «Кутю-кутю!» Ты подбежал и стал ласкаться. Спрятал я тебя под полу и принес домой. И так как мастью ты сильно смахивал на волчонка, то я, привязав тебя на цепь, сказал: Серко! Подрастал ты быстро, становился злючим, шея у тебя становилась крепкой. Три раза менял тебе ошейники… Ну, Серко, чего приуныл? Расскажи, как поживаешь и пустом дворе?
«Плохо живу, можно сказать, бедствую, потому как лишен своего собачьего дела и никому я теперь тут не нужен, — говорил Серко, мигая повлажневшими глазками. — Куда ни пойду, всяк норовит угостить пинком или камнем».
— А чем же не жизнь у тебя нынче? Находишься без привязи, дажеть не имеешь ошейника — вольный казак! И сторожить-то тебе нечего, гуляй себе весь день.
«Зато и покормить меня некому. Через то и исхудал, погляди, одни ребра торчат, и загривок уже не тот, не дыбится и не ощетинивается, и нету во мне никакой злости. Нету причины для злости. Я уже и лаять разучился. Трудно так жить, ох как трудно»…
— Выходит, что и тебя, как и меня, жизня подкосила, и стал ты на меня похожим, вот оно какая штуковина! — лаская собаку, нравоучительно говорил Никита. — Ну чего глазеешь на меня так жалостливо, черт! Как-то раньше я не замечал в твоих глазах этой жалости, думал, что собака вообще существо злое и бессердечное.
«Плохо, что не замечал… Эх, хозяин, если бы ты знал, как мне хочется вернуться к старому, — говорил Серко, положив морду Никите на колени. — Как вспомню, что у нас было, так, веришь, плакать хочется. Во дворе порядок, полно всякой живности, есть что охранять, и я всегда на страже. Хорошо жили! Как только услышу чужие шаги или запах чужого человека, так закипает во мне злость и я поднимаю тревогу. Звенит цепь, а голос у меня как колокол. Побегаю по двору, позлюсь хорошенько, полаю до хрипоты, и я спокоен, потому что исполнил свой долг… А какое пойло хозяйка приносила мне по утрам! Никогда не забыть. А что теперь? Что это за жизнь? Бродишь по чужим дворам и огородам, голодный и холодный и никому не нужный. Разве это жизнь? Вернуться бы нам к старому»…
— Я понимаю тебя, Серко, умные слова говоришь. А только о возврате к старому и не мечтай. Того, что у нас было, не жди, оно не вернется… А где же сука со щенком?
«Мать погибла, попала под машину, а сынка взяли ребята, тут недалеко, третий дом от нашего, — говорил Серко. — Заходил я как-то к нему. Ничего живет, сидит на привязи, не голодный, и будка у него своя»…
— Ну, иди, иди, Серко, своей дорогой, а я пойду своей…
«Покормил бы меня, хозяин… Третий день ничего не ел».
— Нечем мне покормить тебя… Так что извиняй и иди, иди и не гляди на меня так жалобно.
Никита отстранил собачью морду, резко поднялся и зашагал не оглядываясь. А Серко еще долго стоял на том же месте, с обидой глядя ему вслед своими добрыми желтыми глазками, все еще не понимая, что это приключилось с его хозяином и почему он не пошел в свой двор… Видно, собаке невозможно понять, что происходит иногда с человеком.
В то время, когда Серко все еще раздумывал над тяготами жизни, Никита уже проходил мимо молочного завода, стоявшего за высоким кирпичным забором. Когда-то, работая шофером, Никита возил сюда молоко, и теперь видел, как тут обходились без него. В распахнутые настежь ворота, мимо поднятой полосатой руки шлагбаума, в широкий, залитый асфальтом двор все так же въезжали и выезжали белые грузовики-молоковозы. Повеяло приятным запахом молока вместе с запахами бензина, и Никите почудилось, будто он вошел во двор, уселся за руль грузовика и поехал на молочный комплекс, гнал машину, спешил поспеть как раз к дойке. И тут же понял, что он только что разговаривал со своим, ставшим бездомным Серком и что ехать ему никуда не надо. Вспомнил, что недалеко от молочного завода, в крайней от выгона хатенке под старой камышовой крышей, живет Евдоким Беглов со своей Варварой и что пройти мимо и не заглянуть в эту хатенку нельзя. Рука сама потянулась к карману, и Никита, убедившись, что бутылка на месте, ускорил шаги.
31
К тому времени, когда Никита подходил к знакомой ему хатенке под камышовой крышей, похожая на белую папаху туча, так удачно заслонившая солнце, почернела, разрослась, расползлась по всему небу, и начал накрапывать дождик, по-осеннему мелкий и зябкий. «В такую непогоду совсем не грех посидеть у Евдокима в хате и выпить с ним по рюмке, черт», — подумал Никита. Хотел было войти и вдруг почему-то оглянулся, — какая-то сила заставила его это сделать. Перед ним стоял Серко. Тот же его добрый и умный взгляд как бы говорил, что Серко голоден и что он понимал: нехорошо быть таким навязчивым, а что поделаешь, когда брюхо пустое.
— Чего следуешь по пятам? — строго спросил Никита. — Я же сказал: иди своей дорогой.
«Хозяин, я не пошел бы за тобой, да голод меня мучит, — своим добрым взглядом говорил Серко. — Дай хоть кусок хлеба»…
— Ладно, подожди здесь. — Никита плечом толкнул дверь. — Эй, дома хозяин?
— Кто там заявился? — послышался глухой, с хрипотцой, голос Евдокима. — А, племяш! Прошу, входи, входи, Никита Андреевич, гостем будешь. А я только что подумал о тебе: где это Никита запропал?
— Один? А где твоя половина?
— Где же быть ей, такой старательной бабе? На работе. Как выписалась из больницы, так сразу и пошла, дома почти не бывает. Так что приходится одному скучать. А тут еще дождь на дворе.
— Дядя Евдоким, у тебя найдется кусок хлеба?
— Загляни в шкафчик. — Евдоким удобно лежал на кровати, положив на спинку ноги в старых носках. — А зачем тебе хлеб?
— Не мне, а одному бездомному бродяге. Стоит, бедолага, голодный за дверями.
— Кто таков?
— Ты его не знаешь.
— Пусть входит, вместе пообедаем.
— Не войдет, он не желает с нами знаться. — Никита отрезал порядочный ломоть хлеба, отнес его Серку и вернулся. — Все вылеживаешься?
— А ты все блукаешь?
— Как видишь, давно на ногах. — Никита положил на табуретку свою фуражку, перед зеркалом причесал густой, слежавшийся чуб. — Эх, дядя Евдоким, если б ты знал, как мне не хотелось приходить к тебе.
— Кто тебя просил? Но приходил бы…
— Разве я сам по себе к тебе припожаловал? Ноги меня сюда привели. Я хотел повернуть в другую сторону, а они пошли к тебе. И что за сила тянет меня сюда? Не могу уразуметь.
— Что тут непонятного? — Евдоким поднялся, опустив на пол ноги в грязных и изорванных на пятках носках. — Все понятно. Один ты остался, Никита Андреевич, как и я. И так же, как и мне, не к кому тебе приклонить голову, не с кем перекинуться словом. Вот и жалуешь до меня… Э, мы теперь с тобой изделались родичами, сказать, по несчастью. Помнишь, было время, я захаживал к тебе. У, какой ты был тогда гордый да неприступный! Мог бы и собаку спустить на меня. Вот тогда мы были разные, ты — богатый, при своем доме, а я — бедный и бездомный. Но тогда уже, помнишь, я говорил, что есть у нас с тобой и что-то общее. Ты не признавал моих слов, злился. А напрасно, говорил-то я правду, вышло-то по-моему.
— Не поучай, не трави душу…
— Хорошо, не буду. — Евдоким надел чобуры, поднялся, прошелся по комнате. — Помню, ты говорил мне, что у тебя кончилось горючее, дескать, бак пустой… А что у тебя зараз в кармане? Припас горючее?
