Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
— Может, надо было прийти не мне, а другому врачу? — озабоченно спросила Валентина. — А то вдруг Андрей Саввич не пожелает, чтобы я его осмотрела?
— Пожелает, чего там, — уверенно заявила мать. — Только я советую тебе, будь с ним, дочка, пообходительнее да поласковее.
— Мама, я врач, и быть ласковой с больными моя обязанность.
— А ты подойди к нему не как врач, а как дочка да назови батьком. Он же человек и все поймет.
— Не смогу…
— Меня же называешь матерью?
— То вас, а то его… Ведь я впервые его увижу.
— И ничего… Так и скажи: ну, батя, как себя чувствуете? Ему это будет приятно.
— Может, пусть лучше не знает, кто я. Врач, и все.
— Так, дочка, нельзя, нехорошо обманывать, — сказала мать. — Все одно узнает тебя и тогда обидится на всю жизнь. Да ты не бойся, по натуре он добрый и в душе давно простил и Ивана, и тебя. Я-то знаю. Хорошо бы и внука, его тезку, показать ему, вот и отлегло бы у него от сердца все недоброе. — Мать помогла Валентине надеть халат, подала чемоданчик. — Ну, пойдем вместе. Да ты смелее. Сделай все так, как я советовала.
30
Та закоренелая печаль-кручина, которую увидел в настроении своего сына Андрей Саввич Андронов и которая его так испугала, стала для Никиты обыденной и привычной, и ему казалось, что совсем даже неплохо быть человеком равнодушным и ко всему безразличным. Он и сам удивлялся тому, что его не интересовали ни жизнь Холмогорской, ни Виктор и Петро, которые теперь жили у тети Нади и с которыми он старался не встречаться, ни свой дом, ни лежавшая в больнице Клава, ни даже то, что вслед за ночью непременно наступит день и что если бы он не наступил, то, возможно, Никита этого и не заметил бы. Для тех, кто знал его близко, казалось невероятным: недавно еще он был таким деятельным, таким непоседливым и в житейских делах таким предприимчивым, теперь же, после того, как больше месяца просидел в сарайчике на хуторе Подгорном, Никита стал не то что бездеятельным или пассивным, а каким-то увядшим, душевно опустошенным. Ему не хотелось ни встречаться с людьми, ни разговаривать с ними, ни даже о чем-то думать. Каждое утро, пораньше, он уходил со двора и бродил до ночи по станице не потому, что у него было какое-то дело, а потому только, чтобы не находиться дома, не видеть отца и мать и как-то одному скоротать время.
Однажды утром, во время завтрака, видя, что хмурый, обросший щетиной Никита не прикасается к еде, мать посмотрела на него заплаканными, полными горечи глазами и спросила:
— Чего же ты не ешь, сынок?
«Не хочу, в горло не лезет», — хотел он ответить матери и промолчал, только подумал.
— Отчего ты таким изделался, Никита?
«А каким я сделался?» — и опять не спросил, а только подумал Никита.
— Стал ты каким-то чужим… С родителями не разговариваешь, жену больную не проведаешь, к сынам не заходишь… Отчего ты такой, сыну? Ты что, али захворал?
«Чего мне хворать, я здоров», — вместо ответа подумал Никита.
— Что же с тобой творится? — допытывалась мать. — Или говорить разучился? Помню, когда ты был ребенком, тоже долго не разговаривал, третий годок тебе пошел, а ты все отмалчивался. И вдруг сразу, в один день, заговорил, да так чисто выговаривал слова… Вот и теперь молчишь. Ты же не дитё. Можешь хоть матери ответить?
— Ну чего вы беспокоитесь? — наконец заговорил он. — Я такой же, как и был, только у меня, маманя, кончилось горючее…
— Это еще что за диво? Какое такое горючее?
— Приходилось ли вам видеть, как по дороге катит грузовик? У него полон бак горючего, мотор работает исправно, сила в нем огромная, машина летит напропалую. Когда горючее кончится, грузовик сразу же остановится — и все, конец движению… Вот так и у меня, маманя, что-то неожиданно опорожнился бак, кончилось мое горючее…
— Эх, Никита, Никита, что-то частенько от тебя стало нести иным горючим — водочкой, — сокрушалась мать. — Раньше ты ее не употреблял. А что ж теперь?
— Да и зараз особо не употребляю, а так иной раз выпью в компании… с одним человеком. А чтоб пить без компании — нет, не пью.
— Знать, уже отыскался дружок по выпивке? — гневно спросила мать. — Быстро! Кто же он, тот дружок?
Никита молчал, не мог сказать, стыдно было сознаться матери, что тем дружком, к которому изредка он заглядывал с бутылкой водки, был Евдоким Беглов. Да и зачем матери об этом знать? И поэтому вместо ответа Никита скривился, как от острой зубной боли, и вышел из-за стола. Накинул на плечи пиджак, надел картуз и, избегая горестного взгляда матери, наклонил голову и поспешно ушел.
— Когда вернешься? — крикнула ему вслед мать.
Ответа не последовало.
— Ох, горюшко ты наше… И что за напасть прицепилась к тебе! Ушел — и опять до ночи.
На улице, под плетнем, Никита разрыл под сухими листьями сырую землю, взял припасенную еще с вечера холодную поллитровку, обтер рукавом и сунул в карман. Он направился не в центр станицы — не хотелось встречаться с холмогорцами, — а за околицу. Там было безлюдно и тихо, свежо дул осенний ветерок, не встречались ни машины, ни люди. Из-за Кубани выглянуло солнце, и тут же туча, похожая на горскую папаху, с боков лиловая, в середине аспидно-черная, закрыла его напрочь. Потемнели зеленя, подступавшие к окраинным улицам, и на молоденьких игольчатых листочках пшеницы тускло поблескивали капельки росы.
Никита не смотрел ни на лиловую папаху на солнце, ни на свежие, росистые зеленя. Понурив голову и заложив руки за спину, он не спеша мерил шаги — торопиться-то некуда! — и думал все о том же: что же дальше? Вот он снова топчет землю, идет и идет. А куда? И зачем? «Ежели рассудить по правде, живет Никита Андронов на белом свете или не живет — все едино, — думал он, замедлив шаги. — Может, оно было бы и лучше, ежели б я вовсе не родился? Не было бы Никиты — и все тут. Все есть, а Никиты нет»… А то вот наступил новый день, а ему, хочешь не хочешь, надобно его как-то прожить, где-то проскитаться, чтоб не встречаться ни с батьком, ни с матерью. А завтра начнется новый день, такой же, как и сегодня, и опять шагай, Никита, мимо чужих огородов, как приблудная собака, и опять так же, как и сегодня, встанет над Кубанью солнце, закроет его туча-папаха, ляжет на зеленя холодок, а с гор повеет прохладой… И наступит еще день… А что потом? Сколько же еще будет их, новых дней? Должен же быть конец?
В станице никто не знал о том, что Никита каждый день, хоть издали, хоть мельком, а все же видел свое осиротевшее подворье, черное и все еще вонявшее гарью. Он двигался к нему, точно подталкиваемый в спину ветром, то медленно, нехотя, то ускоряя шаги. За все время лишь один раз, поздним вечером, подошел к дому с улицы, а все остальные разы являлся со стороны огорода: не хотел, чтобы видели беструдодневцы. Обычно останавливался возле той канавы, где он упал и чуть было не сломал ногу, когда поджег двор и бежал к Кубани. Вдали был виден висевший на тросах мост через Кубань, а вот под ногами и та дорожка в траве, по которой он бежал к мосту. Вдоль канавы росла гледичия. Кажется, недавно Никита посадил два ряда ее тощих веточек, а теперь они уже стояли ветвистыми деревьями, у сыпанные острыми иглами. Никита прислонился к колючему стволу, и отсюда, как из засады, ему хорошо были видны и развешанное на веревках белье, — казалось, вот сейчас выйдет из дома Клава и начнет снимать уже высохшие рубашки, простыни; видел высокие, полыхавшие на солнце окна и то, что осталось от крольчатника и курятника, — на светлом фоне висевшего белья угрюмо горбатилась черная, прибитая дождями зола и торчали обуглившиеся столбы. Видел Никита и знакомое крылечко, обращенное к востоку, только теперь оно было с черным, как шрам на лбу, обгоревшим карнизом; видел ту же веранду с выбитыми, пустыми глазницами окон — постарались пожарники. Был бы дома хозяин, он давно убрал бы золу, расчистил бы двор, вставил бы новые стекла, починил бы крылечко. Квартиранты люди пришлые, они не знают, что такое свой дом, им ни до чего нету дела. А хозяин прятался, как воришка, за деревьями, поглядывал со стороны и войти в свой дом не решался. Да и не хотелось ему входить, не желал Никита встречаться ни с братом Иваном, ни с его женой Валентиной.
Глядя на свое подворье издали, Никита каждый раз ловил себя на мысли: почему же в душе у него не чувствовалось ни боли, ни жалости, ни злости, ни той, прежней, так ему хорошо знакомой радости? Как же он мог смотреть теперь спокойно и безучастно, как на что-то чужое, впервые им увиденное, на все то, что еще вчера составляло для него наиглавнейший смысл жизни, что волновало, заставляло поздно ложиться спать и рано вставать, с чем он сроднился и без чего не мог жить. И он пришел к выводу: на свете жили два Никиты — первый и второй. Тот, первый Никита Андронов, кто так сильно любил поговорку «Своя рубашка ближе к телу», кто построил эту домашность, поставил тесовый забор, обзавелся живностью и цепными собаками, теперь этот Никита, выходит, умер. Второй Никита Андронов, молчаливый, опечаленный, приходил сюда и опирался плечом о ствол гледичии только для того, чтобы еще раз убедиться: а в самом ли деле умер первый Никита? Может, он еще не совсем скончался, может, его только оглушили, как оглушают рыбу, и он, возможно, тут, вблизи двора своего, чувствуя игольчатые уколы гледичии, очнется, оживет, и тогда к нему снова вернется все то, что у него было в душе, что приносило ему радость, и тогда первый Никита Андронов смело войдет в свой дом и решительно объявит квартирантам: «Ну, граждане, все, пожили, попользовались моим добром, пора и честь знать»…
