Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Я сделал тогда ряд непростительных ошибок, — тихо говорил Горелов. — Знаете, Александр Васильевич, есть такая страшная штука — сила инерции. В физике у нее свое место, но не о том речь. А вот в психологии человека это страшная штука, очень страшная. Вы изобретатель, должны знать: очень плохо, когда она овладеет твоей мыслью. Все новое возникает наперекор ей. А со мной вышло так, что подчинило. За много лет ко всему в цехе притерпелся, привык. Шел привычным путем. А только если б дали мне самому исправить — исправил бы.
— У нас тоже так говорят.
— Да? — обрадованно воскликнул Горелов. — Что ж, теперь жалеть поздно. Я уже станкостроитель. А только занятно: иногда во сне приснится, что работаю — знаете, как бывает? — чего-то добиваюсь, что-то тороплюсь сделать... так вот: всегда снится, будто в турбинном ....
Воловик не знал, чем тут можно помочь, что ответить. Он помолчал и заговорил о том, что занимало его самого:
— Вот вы сказали — сила привычки, сила инерции. Я еще с тем своим станком начал понимать — надо оторваться от привычного. А сейчас мне совсем ясно стало. И к этим косым стыкам я вернусь по-иному. Но как? Сейчас я думаю — может, решение совсем не в обработке, а в самой форме отливки? Может, это конструкторам надо задуматься и найти новое решение?
— Может быть, — почему-то недовольно сказал Горелов. — Только знаете, Александр Васильевич, отрываться нужно целиком, самому, не беспокоясь ни о чем — старый-то опыт никуда от вас не денется. Мне, знаете, очень помогло, когда я на «Станкостроителе» цех принял, что привычки не было. И вам так надо — зажмуриться и наново вообразить: вот передо мной две отливки, четыре косых стыка, надо, чтоб они идеально сошлись. А ну-ка, пересмотрим все станки, все режущие инструменты, все способы...
На следующее утро они вместе обсуждали разные возможности, чертили на чем придется только им двоим понятные наброски. Горелову очень хотелось подсказать что-либо, и Воловику, помнившему ночное признание бывшего начальника турбинного цеха, хотелось, чтоб Горелов подсказал... Но они так и расстались, ничего не надумав.
— До свиданья, Александр Васильевич. Верю — придумаете.
Это было сказано уже на вокзале, наспех, — Ася, запыхавшаяся, радостная, бежала по перрону, вглядываясь в окна вагонов, увидала мужа, с разбегу бросилась к нему, прижалась, вздохнула:
— Как тебя долго не было!
Весь вечер Ася заставляла его рассказывать о поездке, слушала, потом переставала слушать и гладила его руку, его волосы, будто не веря, что это действительно он, ее Саша, — тут, рядом, вернулся.
За ужином он взял свою «игрушку», как называла Ася модельку диафрагмы. Покрутил ее и уверенно поставил стоймя, вместо того чтобы положить набок, как всегда делалось.
— Вот уже новая возможность, — сказал он Асе. — Смотри! Если половинку поставить на попа, торчком... а где-то вот тут поместить скоростную головку... Нет, правда, Ася! Ты только посмотри! Этот стык обработал, потом повернул диафрагму на сто восемьдесят градусов и в том же самом положении обрабатываешь второй стык.
Он говорил так уверенно, как будто давно придумал это и теперь только объясняет Асе.
— Что это дает нам? Одинаковое положение стыков. По отношению друг к другу. И по отношению к скоростной головке. Значит, углы совпадут? Так, Ася?
Ася смотрела на него во все глаза:
— Это ты в дороге придумал, Саша?
— Сейчас, Ася, сейчас! И, кажется, удачно, — спокойно сказал он. — Погоди, погоди, радоваться рано. Tyт еще все проверить надо. Углы, глубина резания. И на чем вращать? Это ведь тебе не моделька — взял на столе и покрутил. Тут еще все, все топорщиться будет.
Через несколько минут он предложил:
— Может, сходим к Полозову? На минутку?
Он сам удивился, что так спокоен. Ничего похожего на то возбуждение, которое он испытал два месяца назад, когда нашел решение для станка. А между тем он прекрасно понимал, что простой жест, каким он поставил диафрагму на попа, открыл перед ними совершенно новые пути. Обрабатывал ли стыки продольно-строгальный станок, возились ли с ними слесаря — диафрагма всегда лежала на боку, как половина баранки, и вокруг этой лежащей половины мысль беспомощно крутилась, всегда спотыкаясь все о ту же неизменную закавыку — стыки срезаны в противоположные стороны, глядят врозь. А вот теперь диафрагма поставлена торчком, как молодой месяц, рожками вверх, и стоит только развернуть ее вокруг самой себя, по очереди подводя стыки под резец или скоростную фрезерную головку... Интересно, что скажет Полозов?
Ася покорно надела пальто, но вид у нее был несчастный.
— А знаешь, Ася, никуда мы не пойдем. Или пойдем просто погулять, хочешь?
— Ой, правда?
— Ну конечно, правда.
Когда они вышли на улицу, Ася прижалась к мужу и тихонько сказала:
— А все-таки, может, пойдем? На минутку?
— Не стоит, Ася. Тут не минутка нужна. Завтра успеется.
Эта уступка не была тяжела ему. Нет. Ему было очень хорошо шагать рядом с Асей по вечерним улицам и думать, спокойно и свободно думать об этой половинке, стоящей торчком, как молодой месяц рожками вверх. Бывает так с месяцем? Кажется, бывает. А может, и нет — обычно месяц висит боком, на одном рожке. Ну и черт с ним. А в этой идее есть толк. Жаль, что нельзя рассказать о ней Горелову. «Сила инерции». Оторваться от привычного. Зажмуриться — и все наново...
— Ты обдумываешь, Саша?
— Да нет, я так... немножко.
— Думай, думай, я не мешаю.
9
Яков Воробьев был расстроен. На заседании партбюро произошло крупное столкновение с Любимовым, после чего Любимов подал в партком заявление о невозможности работать «в таких условиях» и ставил вопрос напрямик — или я, или Воробьев.
Ожидая разговора с Диденко, Воробьев снова и снова перебирал в памяти все, что он сделал за последние недели после выборов, свои успехи и промахи.
Партбюро начало работать энергично. Поначалу все шло хорошо. Расставив силы, взяли под повседневный контроль ход выполнения краснознаменского заказа. Отливки с металлургического завода по-прежнему запаздывали, и Воробьев предложил послать туда делегацию рядовых коммунистов турбинного цеха. Предполагалось, что делегаты пройдут по цехам и поговорят с рабочими, но они добрались и до Саганского.
— Ты только подумай, Яков Андреич! — рассказывали они, вернувшись. — Прошли мы по цехам — ни одного плаката о Краснознаменске, о сроках! Ну, мы давай свои выставлять, — хорошо, что заготовили! Как набежал народ! Шумят, волнуются. Обидно, конечно, — свои организации проспали, а из чужой подгонять пришли! Секретарю их, Брянцеву, так досталось, что нам даже неловко стало. Хороший там народ, боевой. Расхрабрились мы и — к Саганскому. Толстяк такой, ласковый, обходительный, папиросы «Герцеговина Флор» пустил по рукам... А между прочим, хитрющий дядя! Все надеялся общими словами отделаться. Мы, конечно, улыбаемся, папиросы курим, а свое твердим — давайте договор на соревнование, иначе обратимся через газету.
Как всегда, когда меняется руководство, к новому секретарю ходило много посетителей — кто просто хотел познакомиться, кто искал совета или помощи, а кое-кто шел в надежде, что новый секретарь разрешит то, в чем справедливо отказал прежний. Случалось, приходит коммунист с жалобой на какую-то обиду или непорядок, просит «заняться», «разобраться».
— Ну, а ты сам как думаешь? Ты что предлагаешь? — спрашивал Воробьев.
— Да я не знаю... Я вас прошу. Пусть бюро решит...
— Бюро решит, когда нужно будет. А ты сам обдумай все дело в целом, партийно обдумай, посоветуйся с товарищами, кто к этому делу близок. И приходите с четкими предложениями; кто и в чем виноват да что надо сделать.
Не было случая, чтоб человек, получив такое поручение, не выполнил его — иногда хорошо, иногда плохо, но всегда со старанием.
Радовала Воробьева и развивающаяся дружба с учёными.
На заводском техническом совете возникла идея проверить технологичность конструкций или, проще говоря, продумать работу конструкторов, с тем чтоб не было лишней производственной канители, которой при желании можно избежать. Работники двух кафедр — технологии и паровых турбин — вместе с заводскими инженерами создали комплексную бригаду. Бригада обрастала помощниками из рабочих и мастеров. Аня Карцева воспользовалась тем, что в цехе бывают научные работники, и устраивала в техническом кабинете их доклады и консультации для изобретателей и рационализаторов. Профессор Карелин заинтересовался доской «Придумай и предложи!» Тут же наметил, кого из научных работников прикрепить в помощь заводским. Заодно поворчал, что кабинет беден, обещал подбросить наглядных пособий и пригласил к себе Карцеву. Завязались у него и какие-то отношения с Воловиком.
