Феоктист Березовский - Бабьи тропы
Здоровой рукой бабка Настасья потянулась к Параське. Параська поняла ее движение и быстро протянула ей свою руку. Бабка, держа ее за руку, прошептала:
— Касатка… Намыкалась тоже… За отца-то отплати… не забудь… А на Павлушку не серчай… Знаю его… к тебе придет… Некуда ему… если жив будет…
— Ладно, бабушка Настасья, — сказала Параська. — Пожалей себя-то. Я молода… ничего не забуду…
— Вот… так… так! — с натугой проговорила бабка и опять закрыла глаза. — Добивайся… вместе… с Маланьей…
Бабы, утирая слезы, опять принялись уговаривать ее:
— Будет, Настасья Петровна!
— Пожалей себя!
— Теперь знаем…
Но бабка Настасья, передохнув, снова и снова начинала говорить. Много раз возвращалась к своему далекому прошлому, говорила о своем преступлении, каялась и просила прощения.
Выплакав все слезы, бабы и девки стояли и сидели вокруг кровати с окаменелыми в суровости лицами. Утешали бабку Настасью:
— Прощено тебе, Настасья Петровна, давно…
— Нас прости…
Бабка Настасья затихала. Потом снова говорила. Призывала к борьбе общими силами против врагов.
Так прошел день.
Перед закатом солнца из деревни ушел большой обоз с зерном.
По улице ходили и орали пьяные мятежники.
Только к ночи все стихло.
Около бабки остались на ночь Марья, Маланья и Параська.
Ночью бабка несколько раз впадала в забытье и бредила. В бреду она снова и снова говорила о своей жизни, о бесплодном богомолье и об обмане поповском. Раза два порывалась вскочить с постели и то призывала к себе Павлушку, то со злобой говорила:
— Огнем их, бабы… огнем!..
Маланья и Параська поили ее водой, и она затихала.
И лишь только бабка затихала, Марья кидалась через сенцы на черную половину дома, падала к трупу Демьяна и, стискивая зубы, придушенно плакала.
Глава 18
Прошел еще одни солнечно-погожий день.
По-прежнему деревня охранялась небольшим отрядом капитана Усова.
Как и накануне, висели на столбах и на перекладинах повешенные, валялись вдоль улицы убитые.
Деревня все еще казалась вымершей.
Теперь опомнились и те бабы, у которых капитан Усов отобрал скотину и хлеб.
Только увидав собственное разорение, поняли они обманную работу приютившихся в деревне офицеров и деревенских богатеев. Сидели эти бабы по своим избам и тоже выли от горя.
Про бабку Настасью говорили в деревне:
— Насует бабушка-то…
— За нас страдает, матушка…
— Гляди, вот-вот кончится…
Бабка Настасья с утра была в памяти. Постепенно все тело ее наливалось чем-то тяжелым и сверху будто кто-то наваливал на грудь свинцовую гору, которая мешала дышать. И вместе с этим лицо и все тело бабки Настасьи заметно распухало и делалось синевато-серым, а глаза глубоко ввалились. Сегодня казалось ей, что не болит уже ее тело и не саднит рану в плече, а лишь онемела она вся от долгого лежания и горело внутри у нее от солнечного жара, идущего по тем самым белым нитям, которые тянулись в избу через щели прикрытых ставней. И хотя сегодня на душе у бабки Настасьи было легче и спокойней, чувствовала она свинцовый налив своего тела и понимала, что это вплотную подходит к ней смерть. Проснулась она рано и, увидев прикорнувших у ее изголовья и дремавших Маланью и Параську, сказала:
— Идите, касатки, домой… лучше мне… Идите…
Хотела сказать: «Все равно умру скоро», но не стала тревожить баб и посмотрела на них светло и ласково.
После ухода Маланьи и Параськи осталась около бабки одна Марья. И бабка опять заговорила, шелестя почерневшими и спекшимися губами:
— Скоро… помру я, Маша… Прости меня… Ссорились ведь мы… Скажи Степану… Павлушке… если живы останутся, пусть и они простят… Павлушенька-то… пусть… идет своей дорогой до конца… До конца чтобы… до конца… Скажи, Маша…
Закрыла глаза. Долго молчала. Потом попросила:
— Дай, Маша, испить…
А напившись, опять заговорила:
— Теперь уж вконец разорили деревню… Как жить будете? Скажи Павлушеньке: пусть возвращается домой… пусть помогает здесь мужикам… Бычка-то продайте, Маша… Лучше зерна лишку купите… Без бычка можно… Скажи Степану, погребушка-то завалится скоро — поправить надо… Не убило бы кого…
Бабка поперхнулась. В груди и в горле что-то забулькало и заклокотало.
Марья влила ей в почерневший рот воду, сказала:
— Будет, маменька, помолчи… не надсажайся…
Но бабка снова торопливо заговорила, словно боясь, что не успеет всего сказать:
— Ох, Машенька… Грехи мои… всю жизнь горой давили меня… Во всех верах я побывала… несчетно молилась… никакой бог не помог… измаялась я, иссохла… и только теперь… легче стало… Хорошо мне. Маша… легко. Чую… искупила грех свой… перед миром. Легко мне… хорошо… А бог… выдуман для обмана. Не верь, Маша… Сама видишь — что делают… и все это с богом… со Христом…
Она передохнула немного и продолжала говорить:
— Умру я скоро. Маша. Теперь уж знаю сама… А вам мое завещание… Скажи Павлушеньке… мужикам… и бабам — всем скажи. Маша… До конца чтобы… с ними… с рабочими… с большевиками… Ох, вижу, Маша… хлебнете горя… Вижу… Но все надо перенести… до конца. Некуда больше, Машенька… некуда… С ними надо… с ними…
С полдня ослабли силы, и она умолкла. Лежала с закрытыми глазами и тихо дышала, похрапывая.
Солнце давно уже клонилось к закату.
Измученная Марья приткнулась забинтованной головой к постели бабки и дремала.
Вдруг через закрытые ставни послышался с улицы какой-то шум. Кто-то проскакал верхом. Кто-то бегом пробежал мимо окон, тяжело шлепая сапогами. Откуда-то глухо доносились крики мужиков.
Марья подняла голову. Прислушалась. Теперь уже ясно было, что по деревне бегают повстанцы и кричат, сзывая друг друга.
— К кузнице!.. К кузнице!..
— Запрягайте!..
— Все туда… к кузнице!..
У Марьи захватило дыхание. С трудом выговорила, обращаясь к бабке.
— Маменька!.. Однако… опять!..
Но бабка с прежним чуть слышным похрапыванием спокойно дышала, не открывая глаз, и молчала.
Марья взглянула на нее и, решив, что старуха заснула, не стала больше беспокоить ее.
Сидела на скамье около кровати и дрожала от страха, прислушиваясь к звукам за окнами.
А шум на деревне разрастался все больше. Все чаще и чаще слышался отчаянный крик: «Спасайтесь!» То и дело скакали по улице верховые. Потом затарахтели телеги. До слуха Марьи долетели звуки того страшного и навеки незабываемого голоса, который командовал в их доме. Сейчас капитан Усов зычно кричал за окнами на улице:
— Поджигайте деревню!.. С того конца… от мельницы… Оба порядка поджигайте…
— Мать пресвятая богородица! — всплеснула руками Марья. — Неуж спалят?!
Наклонилась к свекрови.
— Маменька! Что делать-то?
Но бабка Настасья спокойно спала.
Из-за околицы послышалась стрельба. Стреляли беспорядочно. Стучал пулемет.
Марья заметалась по дому. Выбегала несколько раз в сенцы. Но боялась выглянуть во двор.
— Поджигайте!.. — кричали на улице бегущие люди.
Не помнила Марья, сколько времени стояла она сенцах. Умолкла стрельба за околицей. Марья кинулась во двор, вскарабкалась около угла дома на забор и, высунув за угол голову, посмотрела направо, в улицу.
От мельницы, к улице и к задворкам, скакали врассыпную отступающие вооруженные мятежники: скакали верхами и в телегах, бежали пешие. Слева, на другом конце деревни, близ кузницы, скопилась большая ватага верховых повстанцев, поджидая телеги, которые выезжали из ворот Гукова, Валежникова, Оводова и других богатых домов. От мельницы по деревне мчались галопом три телеги, запряженные парами; на телегах сидели военные. Среди них Марья успела разглядеть Супонина, Валежникова и попа. На последней телеге торчал дулом назад изредка постукивающий пулемет, который Марья приняла за пушку.
Бежали мятежники деревней, бежали берегом реки, задворками. Разноголосо и отчаянно кричали.
А деревня пылала уже в трех местах: горел и трещал дом Гукова, пылала усадьба Солонца и загорелась изба Панфила Комарова.
Видела Марья, как поскакали большой ватагой мятежники от кузницы к лесу, увлекая за собой телеги с ребятишками и бабами из богатых домов; видела, что ближний конец деревни от мельницы уже пустеет, а на противоположном конце около кузницы остановились три последние телеги и с них начали палить. Застучал и пулемет. Не видела только Марья, в кого они палят. Казалось, что стреляют повстанцы по горящим домам и по мельнице.
Побежала Марья к задним дворам. Выбежала на гумно к овину. И только теперь поняла, что происходит.
