Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом
К тому времени, когда доярки грозились пригнать лишних коров к конторе, все разрешилось само собой.
Лония с Вилисом, свекровью и тремя детишками распрощались с городом и стали подыскивать место в колхозе. Лонии, недавней деревенской девчонке, до смерти надоело шить сорочки на фабрике. Вилис работал на дорожном катке, утюжил асфальтовые покрытия. Квартирка была мала, жили скученно, ссорились. И на той, и на другой работе очередь на жилье еле-еле продвигалась.
На хутор Кадики семейство Межгаров переехало под осень. Обзаводиться коровой, покупать сено не имело смысла. Но раз нет коровенки, запускать в загородки поросят тоже не дело. Для почина раздобыли петуха, шесть кур, пушистого котеночка и щенка. Молоко и мясо можно было купить в колхозе. За хлебом, как и за всем остальным, приходилось ездить в центр.
Лонии досталась пятая группа коров, Вилису — довольно приличный трактор.
Колхоз помог привезти сухие дрова. Можно было начинать топить. На всю катушку, как выразился Вилис. Бревна и каменный фундамент требовалось сызнова приучать к теплу.
Как водится, в построенном на совесть доме старохозяев, оставшемся без должного присмотра, изъянов обнаружилось множество. Случайные прохожие да сезонники ничего не прибавляли, лишь отдирали то, что стало пошатываться или отлупилось.
Семья Межгаров была не из тех, кто ищет легкой жизни, приглядывает местечко, где можно полеживать на боку.
Лония была жива, расторопна, легко могла взвиться. От детей требовала честности всегда и во всем.
Как-то раз Юрка принес домой карманный нож. Нашел, говорит, на дороге. Мать заставила его протопать назад все пять километров и положить нож на то место, где он лежал.
— Может, тот, кто потерял, пойдет искать и увидит.
— Я-то положу, мама, а кто-нибудь другой возьмет и унесет.
— Его дело, важно, чтоб ты не унес.
Вилис смотрел на случившееся куда спокойнее:
— Раз ты так, могу приколоть на дверях конторы записку.
— Никаких записок, пусть сходит и положит на место.
Юрка надулся, но пошел. Знал: с мамой лучше по-хорошему. Иначе огреет хворостиной по ногам, а то и по спине.
В хлеву чувствовался достаток. Коровы спокойные. Доярки на вид приветливые. Швыряться кормами не могут, однако всего, что нужно скоту, хватает. Показателями ферма не блещет, но никогда не опускается настолько, чтобы ее прорабатывали на собраниях или пропечатывали в газетах.
В Мазгах не было доильного зала, не было и молочного провода. Доили аппаратами и в бидоны. Каждая доярка заботилась о своей группе коров. Зарабатывали хорошо, председателя и зоотехника не ругали, с воплями и жалобами в хлев не зазывали. Начальство и без того понимало: дальнюю ферму нужно хорошенько набить кормами. Главная распорядительница в хлеву тетушка Викштрем не раз предупреждала:
— Если скоту давать будет нечего, мы уйдем.
Это были не пустые угрозы. У всех поблизости были дома, семьи. Херта, Погулиене и тетушка Викштрем уже вошли в лета, когда можно выбирать — работать или нет. Только Берта пребывала в той зрелой поре, когда мужчины оглядываются: как там, мол, с обратной стороны.
Лония, мать пацана-школьника и двух дошколят, в этом обществе выглядела девчонкой. И, видно, была такой же наивной. Поэтому старшие не скупились на поучения. На третий день принесли в хлев вина, выпили за новенькую и наговорили семь бочек арестантов.
Херта:
— В среднем мы с коровы надаиваем три с половиной тысячи. Не бог весть что, но не так уж и мало. Что бы ты ни делала, всегда помни о среднем надое. Если начнешь равняться на рекордисток, хлебнешь лиха. Нечего коров взвинчивать.
Берта:
— Не смей!
Погулиене:
Для кормилицы коровки
Я добра не пожалею:
Утром ей муки подсыплю,
Репки вечерком подкину.
Тетушка Викштрем:
— Всем жить надо: скотинке, тебе, нам.
Лонии малиновая настойка быстро ударила в голову. На глаза навернулись слезы. К каким замечательным людям попала! Она начала рассказывать о детстве, о том, как мама брала ее с собой в хлев. Как учила кормить скот. Она бы осталась в деревне и поныне, жила бы, работала. Но после одной слякотной осенней толоки Вилис посадил ее в грузовик и привез в свою городскую квартиру. Отец Лонии скоро умер. Мать пережила его ненадолго. Так вот порвалась связь между городом и деревней.
Когда обстоятельства потянули обратно в село, возвращаться в родные края не захотелось. Лучше на чужом месте начинать все заново.
Говорят, если хочешь узнать человека, поработай с ним годик в хлеву.
Лония успела проработать всего три дня. Она глядела на окруживших ее женщин влажными от умиления глазами. По дороге домой слезы высохли, но волна пережитых чувств докатилась до хутора. Вилис добавил радости, сказав, что в мужском кругу был принят за своего. Начинает понемногу осваиваться.
Скотницы как бы поставили точку трехдневной вступительной части. Херта, Берта, Погулиене и тетушка Викштрем высказали свои соображения. Лония с ними чокнулась. Значит, поняла все.
Во время вечерней дойки новенькая не знала, как быть, что говорить. Со склада, где хранились комбикорма, каждая доярка отсыпала часть муки себе. Немного, правда, — всего кулек, чтобы удобно было опустить в хозяйственную сумку. Рядом со складом на стене висела шикарно оформленная доска объявлений. На ней разные сообщения, краткий обзор соцсоревнования и подписанная главным зоотехником карта дневного рациона. Сколько скоту положено сена, сколько сенажа, силоса, корнеплодов. А также — сколько комбикормов.
Горсть муки весит немного. Но горсточка к горсточке, кулек к кулечку — и глядишь, вымя не такое налитое, как хотелось бы.
Лония понимала: стоять у доски и демонстративно читать раскладку зоотехника глупо. Но не нашлась, что делать.
Упрямая поза, прикованный к машинописному листку взгляд, естественно, действовали на нервы.
Первой не выдержала тетушка Викштрем:
— Ну, что сверяешь, изучаешь? Хлев не лаборатория. Разве лучше покупать в магазине хлеб и крошить в корыто?
Лония обернулась.
— Что покупаешь, то куплено, а что берешь так, то крадено.
Будто горячий уголь ткнула в воспаленное место. Херта затрясла вымазанным в муке пальцем у Лонии под носом.
— Допрыгалась в городе! Голодранкой вернулась! И еще поучать нас вздумала!
Берта уперлась руками в широкие бедра, глаза вспыхнули, засверкали:
— Не смей!
Лишь Погулиене пропела как ни в чем не бывало:
— Что вы, сестрицы, юбками трясете! Расшумелись, развоевались! Мы должны друг за дружку держаться. Нам вместе жить, работать. У тебя, деточка, еще нет своей скотинки. Из коровьей муки мужу каши не сваришь. Появится телочка, поросеночек, понадобится горсточка-другая и тебе. Сейчас твою долю утруски мы замесим для своих животных. Наладишь хозяйство — твоя доля не пропадет.
Воркование Погулиене не помогло.
Лония дрожала от негодования.
— Что моей группе положено, то она получит. Если не взвесит тетушка Викштрем, попрошу весовщика из центра.
Тут застрекотали все разом. Они, мол, порядочные женщины! Новенькой все равно никто не поверит! Как она докажет? И кто сюда побежит, какой дурак захочет врагов себе наживать?
Потом пар вышел. Берта опустила руки.
— Не смей! Лучше принеси завтра банку, промочим горло, восстановим в хлеву мир.
Позже Лония не раз задумывалась. Может, надо было по-хорошему? Поговорить, поспорить, попытаться усовестить. Может, бабы и вняли бы. Но у кого вспыльчивый нрав, тому в подобном случае сдержать себя трудно. Скажем прямо — невозможно.
Так за считанные минуты в хлев пришла вражда и отрезала пятую от остальных четырех, что недавно с такой сердечностью приветили ее и обласкали.
Возбуждение Лонии тоже прошло. Остались тяжесть в голове и опустошенность.
Но разве обязательно ходить со всеми в обнимку? Впрягусь в работу, и пусть попробуют мне помешать. Буду стараться! Докажу! Посмотрим, чья возьмет!
Мысли складывались в фразы, краткие, как лозунг. Наверное, в тот миг иначе и нельзя было. Каждое внутреннее решение прежде всего призыв к самому себе. Самовнушение, тормошение, а уж потом рывок!
Отныне каждое утро походило на прыжок в прорубь. Прыжок новичка. В ледяную стужу.
Осталось одно утешение — коровы. Они по-человечьи тянулись навстречу. Приветливо мотали головой, будто понимали одиночество Лонии в хлеву. Скотина сразу чует человека. Но разве другие бабы к своим коровам относились плохо? Вовсе нет. Так же ласково с ними разговаривали. Ногами не пинали. Рукоятками вил по ногам не били. Трудились с грубоватой сердечностью деревенских баб. И обкрадывали их. Тех самых буренок, для которых не жалели добрых слов, которым почесывали лбы.
