Владимир Битюков - Лесничиха
— Уедем, — тянул он ее за рукав. — А, Варюша? Я уж и документы получил.
— Понятно… — Она подняла голову. И снова усмехнулась через силу: — А говоришь — не вор… Слушай! — сказала она твердо, делая шаг. — Никуда я не поеду. Никуда!
— Это как так — никуда? — растерянно, собравшись с мыслями, спросил он. — Ты же говорила, что любишь! Что со мной ты хоть на край земли!
— Только не на тот, куда зовешь… Давай, Порфирий, что-нибудь придумывать. Давай скорей. Пойдем заявим сами… Я тоже на себя возьму вину.
— Посодят… Да ты что?!
— Отсидим вместе… Хотя, нет. Мне, наверно, нельзя…
— Людям, что ль, все хочешь доказать? — зло, ревниво скривился Петрунин.
Она придвинула к нему бледное лицо:
— Да! Хочу смотреть им прямо в глаза. Хочу просто — жить на одном месте, где похоронены родные! Хочу человеком быть… Хочу… — Она снова заплакала.
Он стоял, переступая с ноги на ногу.
Варя внезапно притихла, взглянула на вспученную на его груди шинель, приказала сурово:
— Вот что ты сперва сделаешь, чтобы хоть душу облегчить. Пойдешь по людям и вернешь им деньги.
— Деньги?! — ахнул он. И даже присел. — Да я за них здоровье надрывал! Пупок развязывал за каждую копейку! Руки погляди, руки! — совал ей в лицо посиневшие, страшные руки. — Пот мой в деньгах, кровь!.. А потом — я не деревья продавал. Труд свой законный, чистый! — И замолчал, уже ненавидя ее в эту минуту.
Варя смотрела на него с жалостью.
— Эх, Порфирий… Кроме труда еще совесть надо чистую… Иди скорей, верни эти деньги, а потом… Потом, чтобы не ждать, когда за тобой придут, — сам пойдешь и все объяснишь. Как мне…
— И без денег остаться, и свободу потерять, — отозвался он тоскливо. И крикнул зло: — А тюрьмы я не выдержу, понятно?!. — Помолчав, снова попросил тихо: — А, Варя? Уедем… Куда-нибудь подальше…
— Правда все равно откроется, куда б ни уехал.
— Не откроется! — возразил он едко. — Не-ет! Если только ты не продашь.
— Я еще никого не продавала, — медленно, чуть слышно прошептала Варя. — Но прямо тебе говорю: если меня спросят, я не смолчу. Не сумею.
— Сумеешь! — заорал он, брызгая слюной. — Вон ты как тогда, у фрицев!..
Звонкий, как лопатой, удар по лицу чуть не сбил его с ног. Порфирий проехал по земле, но успел удержаться. Стиснул обеими руками нос.
В потемневшем воздухе и на снегу плавали, лопались какие-то хлопья. Петрунин шел, спотыкаясь, до тех пор, пока в глазах его опять не посветлело. Осторожно посмотрел в ладони: крови не было. Видно, потому, что было холодно.
Он огладил грудь и оглянулся люто, услышав вкрадчивое похрустывание снега. Позади, боязливо, чуя запах человеческой злобы, ковыляла собака.
А далеко позади — вся сжавшись, крохотная — стояла Варя…
Глава вторая
Он шел весь день, пробираясь поречными, придавленными снегом кустами и травами, и время от времени останавливался. Тайно, в глубине души надеялся: догонит его, плача, хватаясь за длинные полы шинели, Варвара. Будет бежать и просить прощения, умолять. И так — до самого людского муравейника…
Шуршали на ветру одиноко, уныло неопавшие смерзшиеся листья. Муторно поскуливала сучка…
— Тьфу! — плюнул он в сторону темного леса и двинулся дальше — в вечерние сумерки.
Трещали хрупкие травы и ветви, падали на голову и плечи невидимые шапки снега. Петрунин шел, продираясь, все дальше, пока не наткнулся в темноте и не упал, крестом раскинув руки, на пружинисто-мягкую копну.
От громкого жаркого дыхания таяла, сдувалась, как пена, легкая снежная подушка. Петрунин смахнул ее рукавами и зарылся головой в сухое, терпкое, тянущее теплом из глубины сено. Долго лежал в изнеможении, не в силах шевельнуться, сбросить со спины тяжелеющую лапу холода. В душу сквозь жалость к самому себе и острую обиду на лесничиху все глубже, льдиной проникала жуть. Мнилось: а что, если уже ищут его? Варвара это дело не оставила, нет. Могла даже пойти и заявить. Уж больно она «правильная», Варька…
Он вскочил, наступив на подлезшую под ноги собаку. Та громко заскулила.
— Тише!.. — Он закашлялся, стиснул рукавицей рот.
Шуршали, поскрипывали заросли. Кругом, куда ни глянешь, — темнота. Даже снег под ногами был темным и мрачным.
Петрунин осторожно ворохнул сено, проделал нору и забрался в копну, предварительно привязав Бобу к руке веревкой. Замер в полусонном ожидании.
Среди ночи вспуганно очнулся, услышав резкое дерганье за руку. Высунул голову. Сквозь хриплый, простуженный лай собаки чудилось вкрадчивое поскрипывание розвальней. Подумал: может, кто едет за копной? (Обычно сено вывозили по ночам.) Не выдержал, вылез из норы и, дрожа всем телом, согреваясь, побежал к пустынному высокому берегу.
Позади пластом лежала темень, а впереди, совсем недалеко, перемаргивался рой огоньков — город…
Были и другие города, по-настоящему большие и далекие. Но Петрунин шел к самому ближнему, потому как…
«Потому как, — злорадно думал он, — близко никто не убегает… Пусть поищут где-нибудь в Сибири, а я — вот он, под носом! Попробуй, догадайся!»
Выйдя на широкую дорогу, он отряхнулся, подраил рукавицей сапоги, отчего они тускло залоснились, и, уговаривая собаку не бояться машин, ступил на гладкий, как лед, асфальт въезда.
Первое, на что невольно обратил внимание Порфирий, — в городе не видать милиционеров. Но не успел пройти и сотни шагов, как встретился глазами с высоким постовым, стоявшим у голубенькой будки.
Милиционер, как видно, давно его заметил и теперь поджидал — суровый, руки за спиной, одна нога чуть впереди, поигрывает, другая — твердо уперлась в тротуар. Из-под шапки смотрели неотрывно, нестерпимо притягивающе глаза. Петрунина вдруг как-то скособочило, пригорбило. Хотел было пройти мимо — не сумел. Засуетился, запутался, смешался и, как начинающий велосипедист на столб, направился прямо на милиционера.
— Товарищ солдат? — дотронувшись перчаткой до виска, спросил постовой.
— Так точно… — выдавил Петрунин.
— Нарушаете, — сказал постовой. — Песика… — Он глянул под собаку. — Собачку эту без намордника нельзя.
— Это я мигом! — ожил Петрунин, торопливо связывая из веревки что-то похожее на уздечку.
Милиционер строго проводил взглядом одну из машин, сдвинул шапку на затылок, отчего лицо его сделалось лихим и молодым. Спросил с пониманием:
— Овчарка? Немецкая?
— Она, — с готовностью кивнул Петрунин, хотя доподлинно знал, что кровей она смешанных. Не волк, как думалось раньше, был ее отцом, а простая, видать, русская дворняга.
— Из Германии?
— Прямо оттуда, — потупился Петрунин. — Вота… Думаю устроиться в вашем городе.
Постовой улыбнулся.
— Люди нужны. Особенно такие… — оглядел Порфирия с головы до ног, — орлики. — И стал перечислять, где они требуются в первую очередь. Добавил, поглаживая Бобу: — А то можешь и к нам. Вместе с этой красавицей.
— Спасибо! — растрогался солдат. И затряс ему руку. — По… Перфилом меня. А вас?
— Гена… Так что подумай хорошенько…
Едва Порфирий оторвался от доброго — душа нараспашку — милиционера, как снова ему сделалось не по себе. Казалось, постовой специально «разводил баланду», выпытывая, что он за человек…
Но, кроме Гены, никто не останавливал.
Пробираясь с Бобой сквозь толпы аккуратных, красиво держащихся людей, Порфирий приглядывался, прислушивался, постепенно постигая, что в центре ему делать нечего. Ни за какие деньги нельзя было вселиться в переполненные, чудом уцелевшие дома. Разве только в рабочее общежитие…
Пожевывая купленный на рынке ржаной, с холодной картофельной начинкой пирог, Петрунин стоял, облокотясь о прилавок, рассеянно протягивая Бобе кусочки. Поднял утомленные глаза на молодую круглолицую торговку.
— Из деревни будешь?
— Городская, как жа! — с гордостью отозвалась молодка. — С год уж, как вырвалась из колхозу! — И пошла, и пошла рассказывать о себе.
Из ее слов Петрунин понял, что это только дураки «из грязи лезут в князи» — в центр города то есть, в самый что ни на есть. Умные люди (а к ним торговка причисляла и себя) пристраиваются где-нибудь сбоку, на окраине; отгораживают участочек земли, ставят посреди огорода времянку, чтобы потом, постепенно обживаясь, доставая помаленьку материал, обкладывать стены кирпичом или камнем, обмазывать цементом, — укрепляться основательно и навсегда.
— И много вас таких?
— Как я-то? — игриво «не поняла» бабенка.
Петрунин нахмурился, скривился и, вытянув из-под прилавка Бобу, торопливо пошел прочь от рынка.
…Поселок назывался Огородным. Это после, через много лет нарекут его Садовым в честь буйных, распирающих заборы садов. А в то время на просторном поле не было ни единого куста. Сколоченные из обрезков досок хибары, стены которых были утеплены засыпкой из опилок или торфа, стояли здесь в несколько рядов, зачем-то равняясь на далекие каменные здания. Как будто надеялись слиться с ними. Еще строже были размечены «сотки» — в линеечку, с особой справедливостью, чтобы ни больше и ни меньше, чем у основателя поселка — мужа торговки пирогами.
