Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Зато баранов там насмотришься — все сопки истоптаны их следами! Из бараньих шкур самый теплый кукуль — теплей оленьего.
При подходе к стаду пастухи заметили кружащихся над лесом ворон.
— Наверно, еще один олешка пропал, — высказал предположение Костя.
Костино предположение оправдалось. У сдохшего оленя вороны успели выклевать глаза и через ребра вытащить часть внутренностей. Рядом с издохшим оленем невозмутимо копытил ягель худющий евхан — движения его были вялыми, он то и дело вылезал из снежной ямы, тоскливо озирался, видно было, что жить ему осталось недолго.
Стадо подогнали к палатке часам к десяти. Оставшиеся на таборе пастухи не теряли времени даром — нарты были составлены в аргиши, груз увязан, оставалось поймать ездовых да свернуть палатку. Нелегкое дело — поймать ездовых, особенно молодых. Когда стадо успокоилось, Аханя принялся осторожно сгонять старых ездовых в одно место. Он старался не делать резких движений, но громко чмокал губами, подгоняя ездовика к месту. Если ездовик опять убегал в стадо, старик не преследовал его, чтобы не поднимать переполоха и не рассеять остальных, уже собранных в табунок.
Таким образом ему удалось собрать десятка три. Посчитав, что этого достаточно, Аханя кивнул ожидающим в стороне пастухам, и те, окружив ездовых, начали осторожно приближаться к ним. И чем ближе подходили пастухи к ездовикам, тем теснее сбивались они в кучу, причем самые дикие старались втиснуться в середину. Не дойдя до ездовых метра три, пастухи окружили их маутом, держа его на высоте пояса. Оба конца маута, сомкнув, привязали к дереву — получилась своеобразная изгородь. Если кто-либо из ездовиков оборачивался к изгороди с намерением прорваться сквозь нее к стаду, пастухи тотчас же успокаивающе посвистывали и предостерегающе пошевеливали маутом. Стоит лишь одному ездовому ринуться через маут, как все ездовые хлынут за ним — не удержать.
Но вот олени успокоились. Аханя, войдя вовнутрь изгороди, начал осторожно надевать уздечки на крайних ездовых, связывая их друг с другом и таким образом создавая вторую изгородь, внутри которой оставались наиболее дикие ездовики. Когда крайние олени были связаны друг с другом, на помощь мужу пришла Улита. Протиснувшись в середину табунка, она, не обращая внимания на дыбившихся дикарей и на мельтешившие перед ее лицом острые рога, ловко накидывала уздечки.
На ней была праздничная национальная одежда, искусно расшитая цветным бисером и кусочками цветного меха. Особенно красив был кожаный длинный и узкий фартук, на нем кроме бисерного орнамента висело множество гравированных выпуклых монист и серебряных полтинников, которые при каждом ее движении тихонько позванивали. Такой праздничный наряд надевала Улита только во время кочевок — все остальное время Николка видел чумработницу сидящей в палатке в грязном ситцевом платье, в торбасах с засаленными кожаными голяшками, на которых она сучила оленьи жилы или куда ставила узкую дощечку для раскройки камуса, кож. С утра до вечера Улита что-нибудь шила, кроила, скоблила, выходя из палатки лишь за тем, чтобы принести для еды мяса или наполнить кастрюли зернистым снегом, если рядом не было воды. Вот и получилось так, что кочевка для чумработницы превратилась в праздничную церемонию, во время которой только и можно ей было покрасоваться и похвастаться своими нарядами.
Но вот и связаны все ездовики.
Пообедав, сняв и увязав палатку, пастухи тронулись в путь. Впереди каравана шел Аханя, он вел за собой четырех попарно связанных оленей. За Аханей вел свой аргиш Шумков. Передняя нарта Шумкова нагружена только кукулями да шкурами, вторая нарта тяжелей первой. Третья — тяжелей второй, а самая последняя уже тяжко скрипит под грузом. За Шумковым ведет аргиш Фока Степанович. Замыкает караван Улита. Улита сидит на легкой высокой нарте, в которую запряжены самые смирные ездовики. Во время кочевок только чумработница имеет право сидеть на нарте — это право слабых и детей, мужчины такой привилегией пользуются в исключительных случаях. Обычно же пастух ведет аргиш в поводу, то и дело оглядываясь назад — не перевернулась ли нарта, не зацепилась ли за выворотень, не запутался ли в постромках ездовой, не перекрутился ли на его плече алык. Вот и приходится пастуху то и дело останавливать аргиш, поправлять алык или подтягивать ослабленную веревку, скрепляющую груз. Особенно трудно впереди идущему. Он выбирает удобный путь для всего каравана, он должен хорошо знать местность, дабы не завести караван в тупик. Он пробивает лыжами снежный целик и все время вынужден тянуть неохотно идущих по глубокому снегу передовых ездовиков.
Несмотря на свой возраст, Аханя справлялся с этой задачей успешно. Караван, извиваясь среди деревьев, медленно, но уверенно двигался вперед, оставляя на снегу глубокий нартовый след. По этому следу, длинно вытянувшись, брело стадо, подгоняемое Костей и Николкой. Останавливался караван, останавливалось и стадо. Вскоре легкие камусные лыжи казались Николке уже тяжелыми дубовыми плахами. Устал он кричать на оленей и бегать по глубокому снегу. Но солнце еще высоко, и конца-краю пути не видно. Хочется пить. Николка хватает на ходу снег, жадно его ест.
— Нельзя кушать снег! Совсем ослабнешь, — предупреждает Костя. — Терпеть надо!
Николка терпит. Он все стерпит, лишь бы поскорей стать настоящим пастухом.
Под вечер упали сразу два оленя.
— Пусть лежат, может, оживут, — неуверенно сказал Костя. — Все равно толку от них нет: если забить их — мясо худое, шкура в личинках.
Так и остались лежать на шахме упавшие олени, расклюют их вороны, растерзают их белые горностаи и темные соболи.
Быстро надвигались сумерки. Палатки поставили в глубоком распадке.
Чтобы ездовые олени не соединялись со стадом, Фока Степанович угнал их на вершину распадка. Самым ненадежным и диким из них на шеи повесили тяжелые деревянные болванки и рогатки. Если олень побежит, колодка, раскачавшись, начнет бить его по ногам, значит, далеко ему не убежать.
Стадо Аханя посоветовал угнать километра на два вперед и на стыке двух ключей оставить.
— Там на левой стороне ягеля много.
Вернулись погонщики на стоянку уже при лунном свете.
Николка вполз в палатку на четвереньках. Превозмогая неимоверную усталость, снял торбаса. Улита тотчас подхватила их, заботливо повесила на просушку. Николка с наслаждением лег на свою постель, расслабил мышцы.
Пахло лиственничными ветками, оленьими шкурами и свежезаваренным душистым чаем. Весело потрескивают в печи смолистые поленья. Огонек свечи — точно белый лепесток. Рядом с Николкой, закинув руки за голову и загородившись коленом от света, подремывает Шумков. Фока Степанович, выпятив губы, сосредоточенно перелистывает истрепанный, много раз читанный журнал «Огонек».
Костя медленно переобувается, чему-то улыбаясь, — похоже, что он совсем не устал. Или только вид у него такой?
Около Кости, скрестив под себя ноги, склонился над свечкой Аханя, прочищая спичкой мундштук. Он то и дело тихонько вздыхает.
Улита, придвинув к пастухам алуны[2], ставит на них миски с мясным бульоном. От лепешки каждому только по кусочку, зато мяса ешь сколько хочешь. И пастухи едят его сколько хотят и, наевшись, отваливаются от мисок. Полулежа на шкурах, ковыряют спичками в зубах, ждут, когда установит Улита чайный столик, а затем до обильного пота пьют крепкий горячий чай. Теперь и поспать не грех — завтра трудный день.
Девять дней пробивались пастухи к спасительному Маяканскому хребту. Девять раз еще вползал Николка в палатку обессиленный, лежал на шкуре, раскинув руки, потом наедался мяса, напивался чая, забирался в кукуль и проваливался в сон, точно в бездну падал. Тридцать семь оленей оставили пастухи на шахме, но добрались-таки до Маякана, добрались!
* * *Северные склоны хребта, как и предполагал Аханя, оказались бесснежными — сильные северные ветры сдули тут снег местами до земли. Зато невероятно много было снегу на южных отрогах и особенно в распадках, но это тоже было на руку пастухам, — можно было лихо съезжать на лыжах без риска наскочить на камень и сломать себе шею.
Горы были очень высокие и крутые. Каждое утро пастухи начинали свой день с утомительного подъема в гольцы. Вначале шли на лыжах по лиственничной тайге, затем тайга отступала, подъем становился круче, снежный покров тоньше. Дальше идти на лыжах было нельзя — они не держали, сползали вниз. Взяв лыжи под мышки, пастухи шли пешком, ступая след в след, цепляясь за редкие корявые лиственницы, за выступы камней. Пронизывающий ледяной ветер обжигал лица, выдавливал из глаз слезинки. И чем выше, тем круче становился подъем.
Вот уже далеко внизу остались корявые лиственницы, а до вершины отрога еще полпути. Теплые струйки пота щекочут спину. Дышать тяжело, сердце в груди трепещет, точно птичка в кулаке. Пастухи идут гуськом, ритмично, изредка делая минутные передышки.
