Евгений Рябчиков - Засада на черной тропе
Обзор книги Евгений Рябчиков - Засада на черной тропе
Евгений Рябчиков
Засада на черной тропе
К читателю
Для тебя, читатель, вступающий в жизнь, мы начинаем эту новую серию книг — библиотечку «Честь, отвага, мужество». Уже само название говорит о том, что ее герои — люди смелых дерзаний, непоколебимого мужества, отваги и долга.
Что бы они ни делали — карабкались ли с автоматом и биноклем по неприступным горным кручам на границе или стояли у экрана локатора, подымались на высотных самолетах или опускались на дно моря, распахивали ли целину или воздвигали заводы на Крайнем Севере, раскрывали тайны природы или разгадывали тайну преступления — все они прежде всего бойцы и романтики. Великая цель — построение коммунизма — вдохновила их на подвиги во имя нашего великого дела. Этим подвигам и посвящена наша серия, составляющая одну из библиотечек, выпускаемых отделом «Ровесник» издательства «Молодая гвардия» для тех, кто вступает в жизнь, кто стремится внести свой вклад в благородную борьбу за построение коммунистического общества.
Герои наших книг — страстные, непримиримые борцы за идеи коммунизма. На их долю выпали тяжелые испытания, во время которых проверялось их мужество, сила воли, стойкость, верность своим убеждениям, умение преодолевать любые препятствия для достижения цели, поставленной перед ними партией, народом. И они, не щадя сил и жизни, с честью выходили из этих испытаний.
Напиши нам, дорогой читатель, понравились ли тебе книжки библиотечки «Честь, отвага, мужество», какие еще книги в этой библиотечке ты хотел бы прочесть, с какими героями хотел бы встретиться на страницах наших книг.
«В ружье!»
Широкую желто-бурую долину, окруженную лобастыми, медного отлива сопками, пересекала узкая вертлявая речка. Там, где она выписывала излучину, стояла пограничная застава.
Кирпичное одноэтажное здание в тени вязов, деревянная наблюдательная вышка, окопы, ряды колючей проволоки, конюшни, клетки для собак, посыпанный песком плац — вот, кажется, и все, что можно было увидеть на нашем берегу.
За пограничной рекой, несколько поодаль от нее, поднимались мрачные глинобитные стены и башни древней крепости. Еще дальше за башнями, на сопках, в гуще порыжевших кустарников пестрели домики. Посмотрев в бинокль с вышки, любой наблюдатель мог обнаружить, что яркие хижины вовсе не мирное жилье, а замаскированные железобетонные доты. В них были скрыты пулеметные гнезда и пушки.
Не сразу, а только после долгого и внимательного изучения долины можно было заметить на нашей стороне в кустах и нагромождениях валунов едва видимые дозорные тропы. Словно кровеносные сосуды, охватывали они долину и тянулись на юго-восток, где высились лысые, с темными пятнами кустарников сопки, и на северо-запад, где также тянулись к небу скалистые вершины.
Не всякую дозорную тропу можно обнаружить в густых зарослях и камышовой чаще, но все пограничные дорожки были четко обозначены на карте, что висела в маленьком кабинете начальника заставы Усанова. Как правило, карта охраняемого пограничниками района была прикрыта серой занавеской, и ни один человек на заставе без ведома Усанова не имел права ее открывать. Но в тот день 1934 года, с которого начинается наше описание событий на границе, карта была открыта, и Усанов, человек с мужественным, волевым лицом, водил по ней школьным карандашом и, отмечая квадрат за квадратом, говорил стоявшему перед ним проводнику собаки Никите Карацупе:
— Есть данные, что ночью, в тумане, попытаются забросить «петуха». Судя по всему, «петух» пойдет вот сюда. — Усанов обвел карандашом квадрат, включавший в себя часть долины реки, самую реку и склоны сопки. — Пойдет он к соседям. Но и нам нужно быть начеку. Ясно?
— Так точно! — Приземистый, широкий в кости боец Карацупа внимательно смотрел на карту.
А я смотрел на пограничника. Его чуть искривленные, как у кавалериста, ноги наполовину закрыты подрезанной ножницами шинелью. На крепко натянутых на ноги яловых сапогах белела въевшаяся пыль. Шинель опоясывал туго набитый патронами брезентовый патронташ. Голову закрывал надетый строго по уставу суконный серый шлем. Карацупа вернулся из наряда, только что отвел на отдых собаку и, отдав рапорт начальнику заставы, получал новое задание.
Выслушав рапорт, Усанов внимательно посмотрел на Карацупу, потом на меня, сдержал улыбку и, задернув занавеску — с новым заданием все было кончено, — бросил на стол карандаш. Придав своему лицу особую серьезность, он сказал:
— Сегодня вы получаете дополнительную нагрузку: с вами пойдет гость. Корреспондент. Будет он третьим в наряде. Предварительно объясните ему и покажите, как нужно приготовиться к наряду. И очень попрошу, не отвечайте товарищу корреспонденту так односложно, как обычно: «Все в порядке, все нормально». Ясно?
Усанов заулыбался, давая понять, что разговор окончен.
На усталом лице Карацупы появилось грустное выражение. Он вздохнул, взял под козырек, сказал: «Все в порядке», — и, печатая шаг, вышел со мной из кабинета. Я пошел за пограничником, сбитый с толку его мрачным видом и тяжелыми вздохами. Пока мы шли, Карацупа обернулся и в мгновение осмотрел всего меня с головы до ног. В глазах его я не ощутил какой-либо благоприятной для меня перемены.
В столовом Карацупа ел молча, тщательно прожевывая каждый кусок. Я смотрел на плечистого, обветренного воина, на его рыжеватые от загара волосы, на орлиный, чуть с горбинкой нос и старался представить себе его на границе, в деле. Закончив обед, Карацупа собрал со стола в ладонь крошки, запрокинул голову и аккуратно ссыпал хлебную мелочь в рот. Он степенно встал, одернул на себе гимнастерку, поправил пояс, подтянул сапоги и подождал, пока я повторял все его движения. После этого, не говоря ни слова, Карацупа пошел в казарму, откуда доносилась тихая песня.
Гитарист, сидевший на подоконнике и лениво перебиравший струны, при виде Карацупы почтительно встал в положение «смирно», предупредительно махнул рукой товарищам, и бойцы, оборвав песню, осторожно вышли из спальни. Карацупа проводил глазами уходивших и сказал мне: «Вот как нужно», — и скупыми, заученными движениями аккуратно положил на табуретку снятые с себя гимнастерку, брюки, портянки. Облегченно вздохнув, он лег на койку.
— Отдыхать! — приказал мне Карацупа и сразу уснул.
Я забрался под одеяло, но уснуть не мог. Рядом лежал волновавший мое воображение следопыт, и я не мог не разглядывать его мужественное лицо: крепкие челюсти, хорошо вылепленный лоб с ранними морщинками, опаленные солнцем ресницы. Он сладко причмокивал во сне, чуть похрапывал и казался милым, усталым после пахоты или покоса деревенским парнем.
Дежурный по казарме Козлов, боец с густыми черными бровями, заметил, что я не сплю, и сел ко мне на койку. Он осторожно посмотрел на спавшего Карацупу и шепотом спросил:
— Снимать будете? Снимать — это вполне правильно. Только вы на самого Никиту в смысле рассказов не очень-то надейтесь — буркнет, вот и весь сказ! Меня тут приспособили к стенной газете, Я пристал к Карацупе: «Напиши, друг, в газетку про опыт свой». А он мне: «Рано еще, друг, про опыты. Придет время — поговорим». А в общем-то Никита парень хоть куда! Компанейский, товарищ добрый и службист хороший. Что же касаемо молчания, тут осуждать его не стоит: жизнь была тяжелая у парня, горя-лиха много видел: сирота, батрачил у кулаков. Они, то есть кулаки, в нем такую злость вызвали — беда!.. Беспризорничал — навек всякой беды натерпелся… А горе молчанию учит.
Карацупа пошевелился во сне. Чернобровый боец тотчас умолк и сделал мне страшные глаза, чтобы ненароком я не продолжил разговор, и на носках ушел от койки.
Сон взял свое, и я нырнул под одеяло, как вдруг услышал громовую команду «В ружье!», дружный топот ног, бряцание оружием, тяжелое дыхание. Плохо понимая, что происходит, я сбросил одеяло и вскочил. В казарме горели керосиновые фонари, и в их свете мелькали белые фигуры. Пограничники торопливо надевали гимнастерки и брюки. Карацупа, румяный после сна, освеженный и сильный, с широким разлетом густых бровей на загорелом лице, стоял рядом со мной и ловко натягивал на себя брюки и гимнастерку.
— В ружье! В ружье! — повторял он. — Слышь, тревога! Вставай! Скорей! — Он сунул мне в руки гимнастерку, сбросил на одеяло брюки, побежал за винтовками и принес себе и мне по карабину. — Скорей! Да скорей! — опять услышал я над собой участливый и в то же время строгий голос.
При свете фонарей и звезд во дворе заставы выстроились пограничники. Пахло конским потом, сыромятной кожей, винтовочным маслом. Слышалось тяжелое дыхание людей. Над заставой и вокруг нее все было черно, небо и земля слились и казались непроницаемой стеной. В глухом мраке единственным ярким пятном был фонарь, освещавший шеренгу бойцов. Усанов сошел с крыльца, прошел перед строем и, щелкнув крышкой карманных часов, сказал:
