Анатолий Тоболяк - Двое в доме
Обзор книги Анатолий Тоболяк - Двое в доме
Анатолий Тоболяк
Двое в доме
1
Звонок — длинный, нервный, пронзительный. Так и видится издерганная телефонистка и кажется, слышно ее бормотание: господи, перемерли они там, что ли!
Столик с телефоном стоит в коридоре. Елена Дмитриевна бежит из кухни, предварительно выключив газ; Павел Матвеевич ковыляет из спальни, где собрался прикорнуть часок.
— Да, да, квартира слушает!
— Здравствуй, мама!
Конечно, это Дима, так она и знала. Что бы там ни говорили, а телепатия существует.
— Здравствуй, Дима!
Павел Матвеевич стоит рядом, как-то полубоком к столику, точно телефонный разговор его интересует постольку-поскольку…
— У нас все по-прежнему, Дима. А у тебя как?
Губы Павла Матвеевича шевелятся, беззвучно повторяют: «А у тебя как?»
— В командировку? Когда?
«В командировку? когда?» — повторяют губы Павла Матвеевича, а вслух он говорит:
— Спроси, куда едет.
Елена Дмитриевна отмахивается от него рукой — не мешай! Он, прихрамывая, уходит в гостиную и тут же возвращается с папиросой во рту. Встает так же полубоком, чуть поодаль, как человек не первой важности, но и не совсем случайный. Елена Дмитриевна смеется; все лицо ее забавно сморщивается, становится ребячески молодым и беззащитным.
— Слушай, Дима, перестань глупить. Ты же взрослый человек.
— О чем он?
Она досадливо поводит локтем — не мешай, пожалуйста! Как будто он ей чем-то мешает; он и стоит-то чуть не на улице…
— А как же Вера? Она не будет против?
Слушает, и лицо ее тускнеет. Шестьдесят три года медленно возвращаются на него, как вышедшие на несколько секунд безнадежные квартиранты, которых никакими силами не прогнать… Павел Матвеевич хмурится; на правом виске его отчетливо и страшновато бьется под тонкой кожей вздувшийся бугорок. Он тянет руку к трубке — дай мне! Елена Дмитриевна поворачивается к нему спиной — вот упрямая! — он видит только коротко, подковкой подстриженные волосы, подкрашенные, но седина проступает…
— Не надо самолетом, Дима. Лучше поездом. А то я буду волноваться.
— Дай же мне!
Теперь уже локтем от него не отбиться. Елена Дмитриевна успевает сказать:
— У нас все в порядке, Дима. Тянем понемногу. Папа прихварывает, я ничего. Вот он хочет с тобой поговорить. Приезжай, мы ждем. До свиданья, — и прежде чем отдать трубку: — Ну, чего вот мешаешь? Все равно ничего путного не скажешь.
Павел Матвеевич, не отвечая, берет трубку, прикладывает к уху, прокашливается, как перед долгой речью.
— Дима, здравствуй.
— Здравствуй, папа! — слышит в ответ далекий голос.
— Дима, ты к нам собираешься?
Слушает, шевеля губами, кивая…
— Дима, сынок, у меня к тебе просьба. Привези мне, пожалуйста, одну селедку.
Елена Дмитриевна в сердцах плюет — тьфу ты! — и уходит в гостиную. Когда минуты через две, закончив разговор, он приходит туда же, она сидит в кресле и курит. У Павла Матвеевича озабоченный вид человека, давшего трудное поручение, но сомневающегося в его исходе. Он садится рядом в кресло и разжигает свою папиросу.
— Прилетит через неделю, — сообщает он так, точно она не в курсе дела, и только благодаря его переговорам удалось уточнить дату. — Надо рыбный пирог испечь.
— Ты мне скажи, пожалуйста, что за дурацкая манера вырывать трубку из рук, а потом говорить какую-то ерунду! Человек летит в командировку, хочет сэкономить пару дней, заглянуть к нам. Есть у него время развозить по стране селедку?
Павел Матвеевич дымит в потолок. Возможно, он даже не слушает; на худом породистом лице его выражение задумчивости — Дима, сынок…
— Дима, сынок! — вырывается у него вслух.
Елена Дмитриевна умолкает.
Они сидят, курят в тишине большой квартиры, где когда-то и пятерым не было тесно; настенные часы молчат, телевизор стоит с погашенным экраном, пианино закрыто…
Елена Дмитриевна задумалась над звонком Димы. Конечно, хорошо, что он приедет, это такая радость, но Вера болезненно относится к его заездам домой, опять ему достанется, — странная все-таки женщина, откуда такая недоброжелательность, невозможно ее понять, ведь ничего же не просят у Димы, не вмешиваются в их жизнь…
Павел Матвеевич вдруг громко говорит:
— Опять Ленька давно не пишет. Опять у него неладно. Надо дать телеграмму.
— Какая ерунда! На прошлой неделе было письмо.
— Почему мне не показала?
— Я тебе читала. Ты сам читал.
Но пока не увидит конверт с почтовым штемпелем, не успокоится. «Действительно, шесть дней назад…» — «Ну, убедился?»
У нее, слава богу, память еще хорошая, хотя тоже появились странности — хоть убей, не вспомнишь, что читала вчера в периодике, а Киплинга, например, как прочла в юности, так до сих пор каждая строчка в голове… А он сильно сдал за последнее время. Живет на лекарствах, сам стал их просить; едва ляжет — Лена, принеси резерпин; Лена, дай, пожалуйста, снотворное, — это уже самовнушение… Года два назад еще много читал, а теперь газеты едва просматривает; сидит в кресле часами и молчит или смотрит бездумно по телевизору все подряд… Что ни говори, а пенсия его подкосила. Когда ушел с работы, старые сослуживцы по заводу заходили, расписывали пульку, — теперь, видно, и в преферанс играть стал плохо, не заходят. Телефон и тот раз в неделю звонит, а прежде по ночам по десять раз: Павел Матвеевич, Павел Матвеевич! — никогда не могла понять это прокатное производство, начнет говорить — сплошная тарабарщина, — все-таки он себя не щадил и слишком много на себя брал, хоть и главный инженер, — доработался, что давление прыгнуло до небес. Ее тоже не оставляли в покое: то вызов из больницы, то просьба о консультации, то прямо на квартиру заявляется больной… теперь не заходят, не звонят. Зря, наверно, продали сад, все-таки это его отвлекало, но сил уже не стало ухаживать, — все так заросло, что стыдно…
— Дима, сынок!
Недавно появилась эта пугающая привычка думать вслух. Не Леонида зовет, не Виктора, а Диму. Диме с женитьбой не повезло, это ясно, он заслуживает лучшей семейной жизни. Дима не жалуется, нет, но ему, конечно, приходится нелегко с Верой. Вечные у них нелады, а страдает в первую очередь Сережка, мальчик уже большой, все понимает… И когда только прекратятся эти Димины командировки! То Курган, то Алма-Ата, чаще всего Новосибирск, и вот уже в третий раз Мурманск, — и в Мурманске понадобились Димины АСУ. Круг ему придется дать немалый, чтобы залететь к ним, но что для Димы лишняя тысяча километров! Это же Дима; ни разу в жизни не забыл поздравить с днем рождения, звонит каждую неделю, готов прилететь хоть с края света… Когда он был в последний раз? Кажется, в августе. Ну да, на папин день рождения. Полысел еще больше, бедняга, а какой худой стал, скулы торчком и в какой-то дурацкой курточке — кандидат наук называется…
Иногда действительно хочется жить в каком-нибудь Лихтенштейне, — там все бы были рядом. А тут такая страна: до Димы две тысячи километров, Леонид вообще у черта на куличках, пять часовых поясов до него, захочешь проведать, да призадумаешься — с его-то давлением, с ее-то желудком… Хоть Виктор близко, слава богу, — всего час езды, в соседнем городе, — можно выбраться к бедной Оленьке — горе мое и радость! Кто бы мог подумать, что Виктор станет таким замечательным отцом? До тридцати лет все замашки были Леонидовы, от него и пить научился, но университет все-таки окончил, — глупая голова, выбрал журналистику вместо медицины! — все бы ничего, если бы не Оленька. Прямо сердце кровью обливается, когда она пытается идти, а ножки не держат, а ведь три годика уже, и говорит так плохо, каждое лето в Евпаторию на грязи, но толку мало… А какая милая девочка, и глаза умные, все понимает и чувствует уже свою неполноценность.
— Пойду погуляю.
Павел Матвеевич трудно встает, опираясь на подлокотники кресла. Елена Дмитриевна придавливает в пепельнице погасший уже окурок. Он одевается в передней, уходит; щелкает замок. Ей надо доварить обед. Как обычно, он вернется к двум, а за это время успеет выкурить три «казбечины» все на той же скамейке напротив пустой чаши фонтана, — стереотип, ничего не поделаешь, — именно на той скамейке, а не на какой-нибудь другой, хотя есть более удобные; и трость будет лежать, зацепившись загогулиной за правое колено, — тоже стереотип, — того и гляди упадет, пока какой-нибудь малыш не подойдет и не схватит, любопытствуя, что за предмет; или Илья Саввич, тоже пенсионер-гуляка, не оторвет от мыслей: «Добрый день, Павел Матвеевич! Как здоровье?»; или проскочит по аллее лыжник и вернет к действительности. Тогда со вздохом — ох уж эти вздохи! к чему их отнести? к прожитой жизни? к Оленьке? к Леониду? или к лыжнику, промчавшемуся, как быстроногий зверь? — встанет, палку в руку и зашагает — прямой, сухой, в старомодном, теплом и чистом пальто — к выходу из парка. Сначала зайдет в гастроном, где всегда есть «Казбек» и никогда нет мяса; затем — в продовольственный на углу, где нет ни того ни другого, но бывают развесные пельмени, — даже не верится, что когда-то делали по четыреста штук и за один присест съедали, с ума сойти! — в молочный: «Привезли молоко?» — тут и дом рядом. Часа полтора у нее есть: доварить суп, а пока варится, дочитать «Черного принца» — Дима посоветовал, его вкус… Но тут звонят у двери: кто бы это?
