Анатолий Тоболяк - Двое в доме
— Я сегодня была в обменном бюро. Узнавала, как что. Практически шансов мало.
Звяканье посуды на кухне смолкло; Ася прислушивается к разговору. Виктор опять неприятно кривит губы:
— Еще бы! Кто поедет в вашу дыру!
— Можно подумать, что у вас столица, — оскорбляется Елена Дмитриевна за свой город; можно подумать, сам Виктор там не жил. И высказывает давнишнее: — Переезжали бы сами к нам. Я бы нянчилась, Ася пошла бы на работу…
У Виктора на лбу появляются красные пятна. Он почти кричит:
— Сколько можно об одном и том же! Не сможем мы вместе жить. Сами болеете, еще Ольку вам!
Он уходит на кухню. У девочки в глазах испуг. Елена Дмитриевна поспешно берет ее на руки. Павел Матвеевич подергивающимися губами нервно шепчет:
— Добилась…
Елена Дмитриевна, не отвечая, рассказывает внучке:
— Жили-были дед и баба. У них была собачка по имени Митрошка, — старается, чтобы голос не дрожал.
Попробовал бы Виктор в прежнее время так поговорить, она бы его осадила, не захотел бы больше, теперь приходится спускать грубости, мириться с его несдержанностью, издерганностью, — ради Оленьки только, любит ее, грубиян чертов, да и можно его понять — станешь издерганным при такой несладкой жизни…
— И был у них кот. Его звали Дорофей. Еще внучка была Аленушка, — придумывает Елена Дмитриевна. Раньше она знала десятки сказок, не надо было и придумывать. Сначала рассказывала Диме, потом — Леониду, потом — Виктору; раскрыв рот, слушал грубиян чертов, после Аллочки все перезабыла.
Павел Матвеевич шарит по карманам, достает пачку «Казбека», но вспоминает, где он, и прячет обратно.
— И вот однажды Аленушка, Митрошка и Дорофей отправились путешествовать.
Девочка слушает, затаив дыхание; головка ее время от времени непроизвольно дергается, по лицу, точно рябь, пробегает судорога.
Ася из кухни зовет ужинать.
— Нет, спасибо, Ася, мы сыты, — отвечает за двоих Павел Матвеевич. Давно замечено: когда он приезжает сюда, то как-то здесь внутренне подбирается, не уходит в свои мысли, как дома, не вскрикивает, держится прямо, говорит здравые вещи — не иначе благотворное действие внучки…
Через час они собираются уезжать. Виктор с дочерью на руках и Ася выходят проводить в прихожую. Автобусная остановка рядом, до нее всего квартал. Павел Матвеевич берет свою палку, Елена Дмитриевна — хозяйственную сумку, в которой привозила кое-какие продукты.
— В субботу не приезжайте, сами приедем, — хмурясь, говорит Виктор.
— Ладно. Смотрите хорошенько за девочкой. До свиданья, Оленька.
Елена Дмитриевна чмокает внучку в щеку. Павел Матвеевич тоже ее целует, улыбается:
— Скажи «деда».
— Де-да! — охотно вторит девочка. Головка ее дергается, она трется щекой о щеку деда.
Елена Дмитриевна вздыхает: что с ним поделаешь — неисправим!
Они выходят на площадку, спускаются вниз. Елена Дмитриевна держит Павла Матвеевича под руку.
4
Дома они ужинают — чай, хлеб с маслом, сыр. Елена Дмитриевна моет чашки, убирает со стола. Когда она приходит в гостиную, Павел Матвеевич уже сидит на своем обычном месте в кресле напротив телевизора.
— «Время», — сообщает он Елене Дмитриевне.
Она и сама видит, что передают информационную программу «Время». Павел Матвеевич может смотреть что угодно — хоть дойку коров, хоть шахматный клуб — с одинаковой задумчивостью и отрешенностью. Елена Дмитриевна, получая недельную программу, внимательно ее прочитывает и подчеркивает карандашом интересующие ее передачи — на международные темы, фильмы, спектакли. Последние известия она никогда не пропускает, прихватывает и те, что передают по радио, — у них есть транзистор «Океан». И уж никак Елена Дмитриевна не может понять людей, которые обходятся без газет. Столько ведь событий на планете, и у каждого свое эхо, большое или маленькое, — подумать только, что творят мерзавцы в Чили, а эта пальба в Ливане, какой-то фанатизм, бессмысленность, теперь вот Ангола…
Она пододвигает кресло ближе к экрану — у нее близорукость, но очков не носит — пепельницу ставит себе на колени, закуривает; Елена Дмитриевна готова к тому, что преподнесет ей планета… Странно, что Дима не терпит телевизора, да и Леонид — тоже. Когда приезжают, молят: «Выключите вы этот ящик!» Елена Дмитриевна хмурится — опять Ливан, опять стрельба. В Пакистане землетрясение, в какой уж раз за год, Красный Крест помогает, замечательная гуманная организация, были бы свободные деньги, не задумываясь, сделала бы добровольное пожертвование… только где их взять! Забастовка в Японии, идут тысячи незнакомых мужчин и женщин, — хоть бы добились чего хотят, больше бы стало счастливых людей…
Папиросы Елене Дмитриевне как раз хватает до сообщения синоптиков. Она слушает внимательно: как в Мурманске? Дима сейчас там, тепло ли он оделся, неужели опять в своей курточке? В Лениных и Катиных краях метет; как они только живут в таком климате — тьма и бесконечная пурга… За спиной Елены Дмитриевны раздается вздох. Она оборачивается.
— Что ты?
Павел Матвеевич сидит, опустив голову. Отвечает не сразу:
— Так, ничего… Устал что-то.
— Ложись спать.
— Сейчас пойду.
Не от усталости вздыхает, скорее всего от сознания своей беспомощности. Всегда так: насмотрится, почувствует, как земля велика, как много людей на ней, и все что-то делают, к чему-то стремятся, — ей это придает энергию, а его угнетает. Не может смириться со старостью, а пора бы уже.
— Хочешь, почитаю тебе детектив? Агата Кристи, — соблазняет Елена Дмитриевна.
— Нет, спать пойду. Снотворное дай.
— Попробуй без него. Может, уснешь.
Павел Матвеевич сердится: раз говорит, что нужно снотворное, значит, знает, что без него не заснет.
Елена Дмитриевна идет за снотворным на кухню, где у нее хранится аптечка. Павел Матвеевич направляется в спальню, там раздевается и ложится. Она приносит воду и таблетку.
— Глотай. Но, по-моему, зря.
Он поднимается на локте, глотает, запивает водой. Она повыше подкладывает подушку; он опять ложится.
— Не думай ты ни о чем, — советует Елена Дмитриевна.
— Как я могу не думать!
Действительно, совет не из лучших; она это понимает, целует его в худую щеку.
— Свет гасить?
— Гаси. Да не засиживайся сама долго.
— Ладно, я свое время знаю.
Ее время — до двух, трех ночи. Тишина на улице, тишина в квартире, только на кухне вода изредка капает из крана; переворачиваемые страницы шелестят, заботы отступают…
5
Елена Дмитриевна возвращается домой после обычного утреннего обхода магазинов. Сегодня она купила больше, чем всегда, в расчете на Диму, и колбасы, и масла, и два килограмма хека для пирога — дрянная рыбешка, но никакой другой нет, а Павел Матвеевич обожает рыбные пироги, и она тоже (старая сибирская привязанность); когда-то приходилось есть и с судаком, и с нельмой… как давно были эти пиршества! Молоко еще не привезли — странно стали доиться коровы! Знакомая продавщица шепнула Елене Дмитриевне, что будет сметана, и вогнала ее в краску — стыд и позор, честное слово, разве она просит какие-то привилегии! В хлебном магазине купила батон, кажется, все, больше ничего не нужно.
В сумке всего-то килограмма четыре всякой всячины, но Елене Дмитриевне она кажется тяжелой. Желудок проклятый, опять с утра ноет и ноет, нет на него управы. В последнее время болит все чаще, и все чаще без причины, — ведь, кажется, на диете сидит. Может, уже не язва? Глупости! Елена Дмитриевна, хмурясь, отгоняет эту мысль. Идет она не спеша, чтобы подышать свежим воздухом. День хороший, в меру морозный — градусов пятнадцать — и тихий; небо чистое, безоблачное. Прохожих немного; рабочее время и город рабочий. Здесь нужно свернуть направо, тут налево и по тропке наискосок через площадь. Все-таки городок у них уютный, обычный, правда, таких, наверно, тысячи — обычные дома, улицы как улицы, обсаженные тополями, никаких претензий на оригинальность. За последние годы появились новые микрорайоны, где Елена Дмитриевна бывает редко, разве когда ездит по воскресеньям на окраину на рынок. Населения тоже прибавилось, по переписи сто пятьдесят тысяч как-никак, сейчас еще больше. Ничего городок, простой, славный. А десяток домов было всего, когда приехали двадцать пять лет назад, а за ними — пустая степь и заводские трубы. Как Павел Матвеевич не хотел ехать сюда, и она тоже! Еще бы. Столько лет прожили в Сибири, в своих родных местах — и ребята там родились, и друзьями обзавелись, и квартира прекрасная была. Но в те годы не очень-то поспоришь: новый завод, новое производство, нужно осваивать — поезжайте, Павел Матвеевич, без разговоров! Сколько же тогда было Диме? Семнадцать лет, ну, да, в десятый здесь пошел и через год окончил с золотой медалью — первый медалист города, это не шутка; Леня — в седьмой, а в восьмом чуть не остался на второй год, лентяй несчастный, ремнями надо было привязывать к учебникам, зато стишки до утра писал, и все трагические — о смерти, о разбитой любви… смех и грех! Виктор — в четвертый; сразу по приезде, помнится, купили ему вельветовые брюки, не хотел надевать ни в какую, закатил скандал, а сейчас в стоптанных ботинках ходит… Елена Дмитриевна вздыхает и обходит стороной сугроб, насыпанный снегоочистителями. Просто не верится, что прошло двадцать пять лет! Какой-то миг, много, правда, вместивший, но миг. Ей самой тогда было как сейчас Леониду, — невозможно поверить, такая страшная быстротечность, недаром говорят, что бездетные люди живут дольше. Вот сейчас, без ребят, время вроде бы замедлилось, стало отставать, как испорченные часы. Сегодня поднялась в восемь, сейчас только одиннадцать, а такое ощущение, что день начался давным-давно. После обеда надо сходить в библиотеку, сменить книги, нечего читать. Полина Юрьевна обещала оставить декабрьские номера журналов — по блату… Библиотека — единственное, пожалуй, место, где этим самым блатом не грешно пользоваться, а то шепотом: «Сегодня будет сметана» — позор, честное слово, можно подумать, что ей эта несчастная сметана нужна больше, чем другим. Много думают о желудке, слишком много, ребята в войну недоедали, ничего — выросли здоровые. Надо зайти в аптеку, купить резерпин, все запасы кончились, а он сегодня с утра что-то хандрит, опять прыгнуло давление — наверно, беспокоится об Аллочке, разогрел свое воображение, чудятся всякие беды… Елена Дмитриевна заходит в аптеку — это по дороге — и оттуда прямиком домой. Прохожие бегут мимо нее. Никто не обращает внимания на невысокую пожилую женщину с хозяйственной сумкой, в войлочных сапожках, в старом пальто с вытертым меховым воротником. Никто не заглядывает ей в лицо, морщинистое и доброе, не радуется идущему от него ясному свету задумчивости; никто не проникается ее озабоченностью и никто не понимает, как много потерял, пробежав мимо по своим делам.
