Одна маленькая ошибка - Смит Дэнди

– Как же прекрасно, что мы все собрались здесь сегодня, – добавляет мама.

Я оглядываюсь по сторонам, полностью согласная с ее словами. Джордж, мой приемный дедушка, заметив наши взгляды, приветственно салютует печеньицем. Он самый горячий поклонник книги. Мама улыбается ему в ответ, но в глазах у нее мало радости. Она думает о Кэтрин и Чарли. Я в этом уверена, поскольку и сама жалею, что их нет здесь сегодня. Кэтрин продала дом через неделю после похорон Джека и переехала из Кроссхэвена в Лондон, поближе к сыну. Наша мама обменялась с ней парой электронных писем, но они уже год не разговаривали.

– Перестань себя казнить, Элоди, – сказала мне мама несколько месяцев назад. Мы тогда сажали лаванду у нее возле дома: моя психотерапевт уверяла, что садоводство помогает избавиться от панических атак и повторяющихся воспоминаний, и я много времени проводила, копаясь в родительском саду. – Что сделано, то сделано. Судьба Джека определилась еще в вашем детстве, в тот момент, когда вы встретились на ступеньках «Глицинии». Даже если бы ты отказалась поехать с ним после похищения, он увез бы тебя силой.

Конечно, мама права, но я все равно не могу избавиться от мысли, что ее дружба с Кэтрин обратилась в прах вместе с «Глицинией» в ночь пожара.

Я отправила Кэтрин письмо, но она так и не ответила. Впрочем, я особенно и не ждала ответа: в конце концов, я спалила их летний дом и убила ее сына. Но она должна была узнать, что я сожалею о случившемся. Что я любила Джека и люблю до сих пор. Это мой самый страшный, самый главный секрет. Я лишь однажды упомянула об этом в разговоре с психотерапевтом, но та начала вещать про стокгольмский синдром, и больше я эту тему не поднимала.

– Элоди, милая, ты уверена, что не стоит писать продолжение? – спрашивает мама.

Я отрицательно качаю головой.

– Но ведь писательство – это твоя суть. К тому же подумай о деньгах, которые тебе пообещали, их ведь тоже можно отдать на благотворительность. И помочь многим людям.

– Я помогаю людям, мама. Я работаю в благотворительной организации.

После всего, что случилось, я просто не могла вернуться в маркетинг. Не могла сидеть в офисе и делать вид, будто совсем не изменилась. Жажда общения с людьми, испытавшими то же, что и я, жажда помогать им жгла меня невыносимо, терзала изнутри, и унять ее получилось лишь после того, как меня приняли в Соммерсетский кризисный центр для переживших насилие.

– Я знаю, – отвечает мама. – Но все же не зацикливайся на том, что наговорила эта мерзкая журналистка, или кто она там. Ты должна была написать эту книгу. Люди должны были услышать твою историю. И вырученные деньги помогли совершить немало добра.

Наконец мы с Адой остаемся одни.

– Тебе стоило рассказать родителям о следующей книге, – замечает сестра.

– Нет. И ты тоже ничего не говори.

– Элоди…

– Лучше пусть никто не знает.

Это моя самая большая тайна, и Ада – единственная, кому я решилась доверить свой секрет. Я не хочу быть Элоди Фрей, которая выстроила карьеру писателя на похищении, превратившемся из фальшивого в настоящее. Но все же мама права: писательство – это моя суть. Желание рассказывать истории накрепко вшито в мою личность. Так что я написала еще одну книгу и отправила ее другому агенту, подписавшись «Ноа Ним». Его зеленая ваза стоит у меня на рабочем столе, напоминая о том, что жизнь нужно посвящать любимому делу. Если бы не Ноа, я никогда не решилась бы оставить работу и закончить первую рукопись. Мне повезло быть любимой им. И выпустить книгу под его именем – лучший способ почтить память Ноа. И его любовь.

– Хорошо, – соглашается Ада, – я никому ничего не скажу, даю слово. – Посмотрев на меня поверх бокала с шампанским, она интересуется: – А Джошу ты сообщишь?

– Нет, конечно. С чего такой вопрос?

– Я же вижу, как ты на него смотришь. И как он смотрит на тебя.

Я оглядываюсь через плечо. Джош стоит в противоположном конце зала, о чем‐то беседуя с Кристофером, но смотрит при этом и правда на меня – вернее, смотрел, пока я не обернулась. Мое сердце стучит чуть быстрее. Джош белозубо улыбается, и ямочки у него на щеках становятся чуть заметнее.

– Ну, он славный, – тяну я, не сразу повернувшись обратно. – В футбол играет. На велосипеде ездит. Всем известно, что велосипедисты – славные ребята.

– И ноги у них ничего, – кивает Ада.

Я улыбаюсь.

– Не все мужчины такие, как Джек, – негромко замечает сестра. Меня будто ледяной водой окатывает, всякая расслабленность мигом улетучивается.

– Без сомнения, – говорю я, хотя на самом деле сомнений в этом у меня полно.

– Джош – не Джек, – продолжает Ада. – Он действительно славный. Поверь мне.

Пожалуй, и впрямь стоит поверить сестре, ведь именно она первой раскусила Джека.

– Чтобы чувствовать себя счастливой, не обязательно заводить мужика, – мягко говорит она, – и уж точно не стоит заводить его ради счастья окружающих. Но и вовсе отказываться от любви только потому, что однажды обожглась, тоже не стоит.

Я улыбаюсь в ответ, но улыбка выходит блеклая, как ноябрьская трава.

– Понимаешь, – Ада заправляет мне за ухо прядь, выбившуюся из прически, – любовь – это всегда риск. Ты фактически даешь другому человеку власть уничтожить тебя, и остается лишь уповать, что он не станет этого делать. Но если твоим доверием распоряжаются правильно… – Ада машинально оглядывается на Кристофера, сама, кажется, того не замечая, – у тебя словно вырастают крылья.

Некоторое время я просто сижу и наслаждаюсь продолжающейся вечеринкой, а затем беру один экземпляр «Ошибки», тихонько ухожу в детский отдел, расположенный за стеллажами, и пристраиваюсь на огромном кресле-мешке. Мне нужна минутка тишины.

Кошмары о случившемся еще преследуют меня, но постепенно блекнут, как рассасывающиеся синяки. Все ждут, что я буду ненавидеть Джека. Окружающих напрягает, что во мне нет ненависти. Но Джек был не только убийцей и похитителем. Здесь неуместно деление на черное и белое; скорее речь об оттенках серого, ведь Джек – не мультяшный злодей, а живой человек, ставший таким не от хорошей жизни. Я не оправдываю его, а лишь констатирую факт. Поэтому ненавидеть Джека не получается. Как не получится изменить то, что уже произошло.

Он продолжает сниться мне. Вот мы, еще совсем дети, бежим по холму к маленькому пляжу и с визгом бросаемся в ледяную воду. Вот мы, дурные юнцы, катаемся на раритетном «кадиллаке», и пальцы Джека, сильные и крепкие, как древесные корни, переплетаются с моими. Вот ему двадцать с чем‐то, и он рисует проекты домов, где мы будем жить, когда уедем из Кроссхэвена. В нем всегда обитало две личности, темная и светлая, и надеюсь, со временем я смогу простить их обе.

Представляю, как он находился бы сейчас здесь, со мной, – тот Джек, которого я знала до похищения, до убийства Ноа; уверенный в себе, дерзкий Джек, похожий на темный шоколад, – сначала сладкий, но потом оставляющий горечь. Так и вижу, как он сидит, скрестив ноги, в соседнем кресле: золотые кудри, резко очерченные скулы, аромат кожи и сандала.

– Все‐таки удалось, – говорит он мне.

Я держу в руках «Одну маленькую ошибку», ощущая ее вес и ценность: вот они, бумажные страницы в переплете, признание, о котором я так долго мечтала. Но гордость за наше с Адой совместное детище изрядно омрачает тот факт, что Джек так и не увидел его и никогда не увидит.

– Жизнь слишком длинная, чтобы тратить ее на страдания, – замечает он и, пожав плечами, добавляет: – А иногда наоборот – слишком короткая.

– Я не страдаю. Но мне тебя не хватает. Не хватает того, что между нами было. Мне трудно, – сознаюсь я, – даже после всего случившегося трудно встречать каждый новый день без тебя.

– Ты талантливая, храбрая и амбициозная.

Глаза начинает предательски щипать.

– Увидимся в лучшем мире, Фрей, – улыбается он.

– Прощай, Джек.

Я закрываю глаза, прислушиваясь к гулу голосов из соседнего зала, позволяя себе еще одну секундочку побыть с Джеком Вествудом. А затем возвращаюсь обратно.