Одна маленькая ошибка - Смит Дэнди

Я неоднократно слышала, как Джек сравнивал наши семейные отношения со своими, но теперь мне кажется, что он делал это ради собственного успокоения, ведь ему явно приходилось в тысячу раз хуже.

– Сочувствую. – Я крепко обнимаю его. Так себе утешение, но другого у меня нет.

– Ладно, – откликается Джек, – пойдем отсюда.

Он берет меня за руку и увлекает вверх по узкой лестнице. И уже на самой верхней ступени я озвучиваю мысль, не дающую мне покоя:

– Как ты думаешь, почему Джеффри тебя не любил?

Я уже пробовала расспросить его об этом раньше, и всякий раз лицо Джека каменело. Он и теперь цепенеет, но потом поворачивается и говорит:

– Кто знает, что все эти годы творилось в папашиных поехавших мозгах, прежде чем он раскрасил ими стены в кабинете? – Джек пожимает плечами. – Как будто психам нужна причина.

Он не лжет, но явно чего‐то недоговаривает. Подозреваю, что Джек все‐таки знает, в чем причина, или как минимум догадывается. Но я не настаиваю. Сегодня не тот день.

Глава двадцать третья

Девятнадцатый день после исчезновения

Элоди Фрей

Мы с Джеком впервые поцеловались в тот день, когда я в последний раз видела Джеффри Вествуда живым.

Я была у Джека в гостях, и мы сидели на подоконнике его спальни, свесив ноги и глядя на сад, раскинувшийся двумя этажами ниже. Вечерело, в небе уже появились звезды, а в воздухе пахло костром.

Кэтрин и Чарли отправились в Таунтон навестить тетю Джека. А Джеффри заперся у себя в кабинете, в самой глубине дома, и чах там над электронной почтой. Так что нас никто не беспокоил. Настроение у Джека было так себе – вероятнее всего, из-за разбитой нижней губы, которая была совершенно целой не далее как сегодня утром, когда он провожал меня в школу.

– Тебе надо поговорить с Кэтрин. Если она узнает…

– Я пытался. Она мне не верит. Не хочет верить.

– А синяки?

– Списала на очередную драку в колледже.

– Не может же она быть настолько наивной?

– Может, когда захочет.

Некоторое время мы молчали.

– Джеффри – не такой уж хороший человек, – просто сказал Джек.

– А я и не считаю его хорошим.

Снова повисла тишина. Я пододвинулась чуть ближе, и наши плечи соприкоснулись – мое, голое, и его – в кожаной куртке, которую я купила ему на день рождения в благотворительном магазине, торгующем подержанными вещами. Мы смотрели на небо. Звезд было очень много, и мне очень хотелось сказать что‐нибудь умное про созвездия или что‐нибудь философское про жизнь и Вселенную, про то, что время летит быстро и что лет через пять, когда Джек съедет и устроится на работу, все происходящее сейчас забудется. И начнет казаться таким же далеким, как звезды у нас над головой. Но я не успела, потому что Джек тихонько шепнул:

– Не знаю, может, и я не такой уж хороший.

– Зачем ты так говоришь? – нахмурилась я, и он пожал плечами.

– Знаешь поговорку: яблочко от яблоньки недалеко падает.

– Ты гораздо больше похож на мать. Все это отмечают.

– Такой же слабак.

– Джек…

– Я ни за что не стану заводить детей, Эл. Не желаю, чтобы мой ребенок разочаровался во мне, как я разочаровался в собственном отце. Я этого не вынесу.

– Ты не можешь быть плохим, если все, что ты делаешь, наполнено любовью. – Я взяла его за руку. – Вот в чем разница между тобой и Джеффри.

Мне было пятнадцать. Я была юна и отчаянно влюблена в Джека Вествуда – горячей беззаветной любовью, способной сжечь дотла все остальное.

Мне нравились его злость и амбициозность.

Мне нравился его потрепанный альбом, полный зарисовок самых разных мест, где мы будем жить, когда уедем из Кроссхэвена: роскошные апартаменты в Лондоне, коттедж с тростниковой крышей, сельский домик возле озера…

Мне нравилось, как он ловко крутит в пальцах перочинный ножик, с той же легкостью, как карандаш для набросков.

Мне нравились его взъерошенные золотые кудри и резкая линия челюсти.

Мне нравилась его предсказуемая непредсказуемость.

Но мне не хватало смелости сказать ему об этом. Хотя бы кому‐нибудь об этом сказать.

– Становится зябко, – заметил Джек, стаскивая куртку и укутывая меня. Все еще хранившая его тепло, она была основательно широка мне в плечах. И пахла Джеком. Она обернулась вокруг меня, будто ласково обнимая. И мне захотелось поцеловать его прямо здесь, на подоконнике, между землей и небом, полным звезд.

Глаза у Джека сверкнули – он понял, о чем я думаю.

И улыбнулся. А потом наклонился и поцеловал меня.

Я утонула в этих ощущениях – как его губы касаются моих, как его теплое тело прижимается ко мне. Я осторожно отвечала, пытаясь не задеть ранку у него на губе. Джек застонал; ему явно было этого мало. Он целовал меня все жарче, пока у меня не закружилась голова, и единственное, что еще удерживало меня в сознании, – это его руки, обхватившие меня за талию, скользнувшие под майку, оглаживая спину. Его пальцы коснулись застежки моего лифчика.

Мы были беззаботны и не ведали сомнений.

Мы были молоды и жаждали ощущений.

Мы задыхались, не помня себя от страсти.

– Какого черта вы творите?

Мы отшатнулись друг от друга. Джек успел поймать меня, не дав свалиться с подоконника. Джеффри стоял у нас за спиной с перекошенным от отвращения лицом. Джек развернулся и слез с подоконника.

– Я тебе что говорил? – рявкнул Джеффри. От злости его филадельфийский акцент зазвучал резче.

Джек пожал плечами.

И тогда Джеффри набросился на него, схватил за горло и впечатал в стену с такой силой, что дом содрогнулся.

– Я тебе что говорил? – прорычал Джеффри, глядя сыну прямо в глаза. Тот послушно замер, не дергаясь, как утомившаяся модель под напором очередной толпы журналистов. Но я видела, как у него дрожат руки.

– Я что тебе говорил, мать твою?

Сердце у меня так колотилось, что, казалось, вот-вот проломит ребра.

– Ты меня слышишь, парень?

Мне отчаянно хотелось убраться отсюда как можно дальше, но даже если бы я не примерзла от страха к месту, я бы все равно не смогла бросить Джека одного.

– Слышу.

– Отброс проклятый. – Джеффри сплюнул, отпуская сына. Несколько секунд они смотрели друг на друга, тяжело дыша.

– Ей пора домой, – заявил Джеффри. Джек дернулся в мою сторону, но отец оттолкнул его.

Мистер Вествуд отвез меня домой сам, и всю дорогу мы молчали.

Мы с Джеком никогда не говорили про тот поцелуй. Словно это произошло во сне или в каком‐нибудь кино, а на самом деле ничего не было. Я подумала, что, возможно, страх перед отцом перевесил в душе Джека страсть ко мне. Не желая сеять вражду между нашими семьями, я не стала рассказывать родителям о том эпизоде. А стоило бы – потому что через несколько дней после этой ссоры Джеффри покончил с собой. Может, если бы я тогда не смолчала, кто‐нибудь задумался бы о его психическом состоянии.

И только спустя годы, намешав текилу с водкой, я рассказала Аде про тот поцелуй и реакцию Джеффри. А на следующее утро она стала расспрашивать подробнее, но мне было слишком стыдно сознаваться, что я недостаточно хороша для Джека, и слишком совестно, что я помалкивала про вспышки гнева Джеффри, пока тот был жив, поэтому я сделала вид, будто не помню, о чем мы вчера говорили.

Теперь же, когда я знаю про комнату в подвале, стыд и вина уступают место злости, стоит представить маленького, испуганного Джека, целыми днями сидящего в замкнутом пространстве без окон. Моя ненависть к Джеффри приобретает уродливую форму; я даже начинаю радоваться, что пуля пробила его башку, как арбуз. Что он остался гнить на жаре в августе. Что он умер в полном одиночестве.

Свернувшись калачиком на диване и закутавшись в плед – погода в первую неделю сентября выдалась непривычно холодной, – я смотрю новости, чтобы отвлечься. И вздрагиваю, увидев собственных родителей, стоящих за деревянной кафедрой, утыканной множеством микрофонов. На стенде справа от них – гигантская распечатка моей фотографии, все той же, с репетиционного ужина. Папа в тщательно отглаженной одежде, весь причесанный и прилизанный, как на моем выпускном, разве что теперь у него тени под глазами. На маме канареечно-желтое платье, а губы накрашены бледно-розовой помадой. Как будто она собирается устроить пикник в парке.